— Почему же? Я вам уже говорил: ваша музыка — это язык сегодняшнего Дон-Жуана. Только из-за неё и забываешь о жалком тексте Да Понте. Да, она пронизана чувственной силой, она дышит духовностью — что и заставляет забыть слова, на которые, слава Богу, публика почти не обращает внимания.

Уже за полночь, и Моцарт, как бы он ни был увлечён разговором, собирается покинуть собеседника: ему, увы, пора домой, самое время дописывать увертюру. Слов нет, дело срочное, признает Казанова, но всё-таки предлагает проводить Моцарта до гостиницы. Моцарт догадывается, что рассказам его словоохотливого библиотекаря, который тем временем доходит до рассказов о своих победах над примадоннами и другими театральными красотками, конца не будет, почему и отказывается, учтиво поблагодарив конечно, от этого предложения, и прощается.

   — Ты куда запропастился? — упрекает мужа Констанца. — Два раза приходил Гуардазони, справлялся о тебе.

   — Ага! Значит, это моя увертюра ему спать не даёт! — восклицает Моцарт. — Оба всемогущих хозяина сцены не верят, что я её осилю. Но я успею, Штанцерль! Этот занятный старик библиотекарь из Дукса мне совсем голову заморочил. Представляешь, сказал, что Да Понте написал совсем не того Дон-Жуана.

   — В своём ли он уме?! — испуганно перебивает его Констанца.

   — Да не волнуйся ты, жёнушка. Мой Дон-Жуан останется таким, как есть. А сейчас приготовь мне поскорее пунш. И рассказывай при этом сказку о волшебной лампе Аладдина.

Подогревая пунш, Констанца вступает в свою роль домашней Шехерезады. И это возымело действие почти чудесное: на бумаге возникает такт за тактом, сначала они летят легко и быстро, потом появляются через некоторые промежутки времени, пока наконец не отказываются приходить совсем. Перо как застревает на одном месте, так его и не сдвинешь. Ровное дыхание говорит о том, что композитор переместился из царства звуков в царство сна.

Констанце жаль будить его, а приходится.

   — Муженёк, увертюра!

   — Гром и молния! — вскакивает он с места. — Проклятое вино!

Жена уговаривает Вольфганга Амадея поспать часок на диване, она его разбудит. Но этот часок растягивается на два, потому что у Констанцы от усталости тоже слиплись ресницы.

Однако короткий сон освежает Моцарта, и работается ему хорошо. На рассвете появляется камердинер и докладывает о приходе копииста. А сразу после полудня Моцарт встаёт за дирижёрский пульт и проходит с оркестром увертюру. После второго повторения он говорит оркестрантам:

   — Благодарю вас, господа. Я доволен!

Бондини и Гуардазони, сидевшие в зрительном зале, подходят к нему и горячо пожимают руку.

   — На ваше слово, маэстро, действительно можно положиться! — поздравляет Моцарта директор театра. — Дай Бог, чтобы успех вознаградил вас за ваши усилия! Все билеты на премьеру проданы. Несколько сот мы уже продали и на следующее представление.

Тем же вечером, двадцать пятого октября, «Дон-Жуан», как пишет Моцарт своему другу Жакену, впервые поставлен на сцене — и аплодисментам нет конца!! Этот триумф навсегда останется для Моцарта одним из самых великих мгновений его жизни. Обычно достаточно осторожный в своих суждениях, Гуардазони не может в данном случае скрыть своего восторга:

   — Все импресарио, все певцы и певицы должны превозносить вас с Да Понте до седьмого неба! Пока живы такие люди, как вы, об упадке в оперном искусстве не может быть и речи!

Моцарту любопытно узнать, где Казанова.

   — Да он сидел в одной из лож с молодой, очень красивой дамой, — объясняет режиссёр. — Но незадолго до финала они вместе поднялись и покинули театр.

Моцарт добился своим «Дон-Жуаном» беспримерного успеха. Все знатные пражане наперебой зазывают чету Моцартов к себе на торжественные обеды и ужины. Но на сей раз он отказывает всем: после напряжённейшей работы ему как никогда хочется отдохнуть. И самая лучшая обстановка для этого, конечно, в доме Душеков, которые угождают им во всём.

Через несколько дней после премьеры «Дон-Жуана» Моцарт в очередной раз потчует Йозефу галантными комплиментами, уверяя её в своей вечной преданности. А она вдруг заявляет, что не склонна слишком-то верить его словам. Допытываясь, в чём причина обидного для него недоверия, Моцарт слышит в ответ, что она до сих пор тщетно ждёт обещанную им арию.

Схваченный, как говорится, за руку, Моцарт своей забывчивости признавать не желает и оправдывается: он-де написал уже несколько арий, но все они малоудачны, недостойны божественной Йозефы. Однако текст арии у него всегда при себе, он ждёт минуту вдохновения! В доказательство достаёт из кармана камзола тоненькую книжечку со стихами итальянских поэтов. Перелистав её, певица спрашивает:

   — Которые же из них предназначены для меня?

   — Это до поры до времени останется тайной композитора.

   — А угадать сама я могу?

   — Пожалуйста! Времени у вас вдоволь — до нашего отъезда.

Утром накануне отъезда — это третьего ноября, день, когда осень прощается с ними последним тёплым дождиком, — Душеки приглашают Констанцу и Вольфганга Амадея прокатиться в Бертрам ку, куда композитор после завершения «Дон-Жуана» не наезжал ни разу. Разумеется, это предложение принимается. Пока Франц Душек, развлекая гостей, прогуливается с ними по аллеям сада, Йозефа идёт в дом, чтобы распорядиться по кухне. Некоторое время спустя она спускается с крыльца очень весёлая и прямиком направляется к Моцартам, крича Вольфгангу Амадею издали:

   — Представьте себе, нашей Бабетточке не понравился «Дон-Жуан». Ай-ай-ай, Моцарт! Что же это получается? Что вы натворили?

   — Я?.. — в недоумении переспрашивает Моцарт.

   — Ты говоришь загадками, Пеперль, — замечает её муж.

   — Ладно, слушайте: Бабетгочке непременно хотелось увидеть и услышать «Дон-Жуана». Оно и понятно, ведь он большей частью создавался под её присмотром. Она прихорашивается и отправляется в Прагу. Но о ужас! Все билеты проданы. Стоит она грустная-прегрустная. И вдруг появляется учтивый пожилой господин, который приглашает её в свою ложу. Любопытство победило её застенчивость. Итак, она почти всю оперу проводит в ложе благородного кавалера, пытавшегося в антрактах любезно её развлекать. Правда, она почти ничего не понимала, потому что он плохо говорит по-немецки. Потом он вдруг говорит ей, что опера заканчивается и пора уходить. Приглашает её поужинать с ним в гостином дворе, на что она из чувства благодарности соглашается.

   — А-а-а! Понятно! — вырывается у Моцарта. — Это был не кто иной, как Казанова.

   — Это вы так думаете, дорогой друг, но наша Бабетточка насмерть стоит на том, что это был Дон-Жуан собственной персоной. И он хотел совратить её! Сначала он показался ей очень привлекательным, но потом девушку охватил настоящий ужас. Дождавшись мгновения, когда её спутник куда-то вышел, она сорвалась с места и убежала. Здесь она появилась далеко за полночь. Её бьёт лихорадка, температура высокая. И хотя после той встречи прошло целых шесть дней, она всё ещё не пришла окончательно в себя и без конца твердит, будто негодяй Дон-Жуан, этот дьявол в образе человеческом, хотел утащить её в ад. Я, конечно, постаралась, как могла, объяснить отцу и Бабетгочке, что всё это вздор и самовнушение. Похоже, моё красноречие возымело действие; на прощанье она улыбнулась мне, а когда девушка улыбается, страшное для неё уже позади. Для меня, во всяком случае, было любопытно узнать, дорогой маэстро, как образ Дон-Жуана может подействовать на воображение чистой и наивной девчушки... А теперь давайте-ка прогуляемся ещё немного на солнышке, пока оно не зашло. Поднимемся лучше всего на вершину холма, оттуда такой вид открывается!..

Сказано — сделано. Во время прогулки все продолжают обсуждать странное происшествие. Франц Душек склонен видеть в нём яркий пример магии музыки, а Моцарт предпочитает не высказываться по этому поводу и думает: «А Казанова не так-то не прав, опера производит устрашающее воздействие и без финала с его молниями и раскатами грома. Хорошо, что он не дал малышке досмотреть до конца!»