— Ага, значит, мы всё же стащили нашего соню с перины! Из объятий Морфея его можно вырвать только с помощью им собственноручно написанной музыки.

   — А как же может быть иначе, если ночной покой у него похищен Орфеем? Но я просто счастлив, что моя медвежья спячка прервалась столь приятным образом, — отвечает Моцарт, целуя Йозефе руку. — Который, между прочим, час?

   — Самый подходящий, чтобы выпить вместе с вами послеобеденный кофе.

   — О Боже, время пошло у меня кувырком!..

Постепенно подъезжают остальные гости: Франц Душек, Констанца, Бондини, его жена Катерина — первая Церлина, Гуардазони, красавица Миселли — первая Эльвира.

   — Вы сами видите, Моцарт, какое общество к вам нагрянуло. Посмотрим, какой вы хозяин дома!

Моцарт готов тут же бежать на кухню, чтобы отдать там распоряжения, но Констанца удерживает его:

   — Ой, муженёк, посмотри, у тебя парик съехал набок! А где твоё жабо?

   — Не обижайся на меня, Штанцерль. Этот чёртов «Дон-Жуан» совсем выбил меня из колеи.

Пока Констанца поправляет парик и укрепляет сползшее жабо у подбородка, появляется Бабетта с кофейными приборами.

   — Обратите внимание, Моцарт, домовые поработали за вас! — шутит Йозефа.

А теперь к нему подходит Бондини:

   — Похоже, обстановка Бертрамки благотворно действует на вас, любезный синьор Амадео. Мы с Гуардазони позволили себе заглянуть в партитуру оперы. О, ваша старательность и трудолюбие выше всяких похвал!

   — По совести говоря, за последние две недели я не одну ночь провёл без сна...

   — Он стал просто невыносим, — подхватывает его жена. — Каждые пять — десять минут — во сне ли, наяву ли — повторял как заведённый: «Опера! Опера! Боже, что будет, если я её не напишу? Я разорён!»

Директор театра никак не может успокоиться даже за кофе и пражским тортом. Причина тревоги: а вдруг оперу не удастся поставить к приезду молодой великокняжеской четы, принца Антона Саксонского и эрцгерцогини Марии Терезии. Композитору хотелось бы успокоить Бондини, но он и сам не слишком-то уверен, что сдержит слово и сдаст полную партитуру ровно через неделю. Завершение оперы напоминает Моцарту покорение горной вершины, до которой ещё далеко.

И всё же, оказавшись в крайне затруднительном положении — между надеждой и отчаянием, между «хочу» и «а вдруг не смогу?» — он продолжает смеяться и шутить, а когда гости разъезжаются, в последнюю секунду вспрыгивает на козлы второго ландо, в котором сидят супруги Душеки и Констанца, и вместе с ними возвращается в город, где весело проводит конец этого столь знаменательного для него дня.

Лету в этом году, похоже, не будет конца. На прощанье сентябрь дарит целую неделю, насквозь прогретую солнцем. До того жарко, что Моцарт, который любит прогуляться по аллеям сада, вслушиваясь в мелодии своей фантазии, а потом сесть в беседке или на веранде и спокойно перенести их на нотную бумагу, сбрасывает камзол и работает, подвернув рукава рубашки.

Время от времени Бабетта приносит ему прохладительные напитки. Он весь в поту не только из-за жары, но и ввиду усилий, которые приходится прилагать, чтобы подниматься всё ближе к вершине. Сделанное и готовое его почему-то не удовлетворяет. Светлая и приятная обстановка, окружающая Моцарта, никак не гармонирует с мрачным, предсмертным настроением последних сцен либретто. Комическая струя оперы, получившая по желанию самого композитора явное предпочтение в предыдущих сценах, должна теперь, повинуясь внутренним законам драмы и в полном соответствии с мрачной интродукцией, отступить перед трагическим финалом. Месть должна восторжествовать над происками соблазнителя, потому что, несмотря на все побочные комические ситуации, «Дон-Жуан» всё-таки трагедия.

Никогда прежде, работая над оперным материалом, у Моцарта не было случая отразить в музыкальной форме те муки, что исторгаются из его души.

Начиная с его опытов в области оперы-сериа, он всегда имел дело с внешними характеристиками бескровных бумажных героев. А сейчас он чувствует их горячее, прерывистое дыхание, которое опаляет его самого. Он оказался перед чем-то непривычным, неизведанным, но захватывающим. То, что он придумывает и быстро записывает, его не устраивает и отбрасывается; он весь во власти честолюбивого желания создать в этих последних сценах нечто особенное, никогда доселе не существовавшее, и он предъявляет к себе высочайшие требования. За всем происходящим маячит тень неумолимого «ты должен!» — он обязан сдать эту работу к назначенному сроку.

Он близок к полному отчаянию, когда видит, что все его наброски и эскизы далеки от желаемого. Неужели ему не дано справиться с этой задачей? И опере не суждено явиться на свет Божий такой, как он задумал? Впереди провал?

Им овладевает безнадёжная меланхолия, которая только усугубляется давящей духотой. Тоскуя, он бесцельно бродит по саду. Оказавшись наконец в беседке, он садится за стол, опускает голову на руки и пытается подремать. И неожиданно проваливается в глубокий сон. Просыпается он, вдруг напуганный глухими раскатами грома. В небе висят тяжёлые тёмные тучи, которые, кажется, опускаются на верхушки деревьев.

Вот из скопления туч вырывается яркая молния и ударяет где-то за домом, так что Моцарт испуганно вздрагивает, а в следующее мгновение раздаётся оглушительный разряд, как будто со страшным грохотом обрушивается сам дом.

Он торопливо подбирает разлетевшиеся нотные листы и бежит на веранду. Несколько секунд стоит под её спасительной крышей, не в силах сдвинуться с места. Но молнии одна за другой оставляют на небе свои росчерки, а за ними то вдали, то вблизи следуют удары грома, и он спешит в свой рабочий кабинет.

Появляются управляющий имением и его дочь, лица у обоих испуганные. Спрашивают, не желает ли он чего?

Моцарт их вопроса не слышит, до того он во власти пережитого. Только когда Бабетта приносит зажжённую лампу и закрывает оконные ставни, он понемногу возвращается к действительности, но слова управляющего доносятся до него словно из-за перегородки:

   — Два раза ударило совсем рядом — сначала в дуб на холме, а потом в беседку.

Моцарт вскакивает с места.

   — Как вы сказали? — переспрашивает он дрожащим голосом. — В беседку?

   — Да, но удары были холодными. И вообще, по-моему, все удары были холодными. Гроза случалась на моём веку не раз, но такой силы — да ещё в такое время года! — я не упомню. Но скоро всё кончится. Не желает ли господин придворный капельмейстер отдохнуть?

   — Нет, нет, мне не уснуть. Но я буду очень благодарен, если мадемуазель Бабетта приготовит мне пунш. Да покрепче!

   — С удовольствием, — кивает та и удаляется на кухню.

Моцарт сидит при свете лампы за пуншем один, и понемногу сердце его начинает биться ровно. Отголоски грома доносятся из далёкого далёка. Но зато в стёкла окон начинает хлестать дождь. Да с такой силой, будто кто-то швыряется пригоршнями мелких камешков. Постепенно свинцовое оцепенение отпускает его, зато фантазия начинает расправлять свои крылья.

Наводящая ужас сцена на церковном погосте с оскорблениями статуи командора, который вырастает в полнолуние в гигантскую фигуру и предостерегает насмешника: «Ribaldo! Audace lascia ai morte la расе!» («Изыди, дерзновенный, дай мёртвому покой!»), словно сама ложится на бумагу.

Напряжение драматической линии всё обостряется. Бесстрашный Дон-Жуан приглашает Командора на пир. Здесь буффонное начало в музыке сопровождения должно отступить перед предвосхищением трагедии, что особенно следует подчеркнуть партиями духовых инструментов, всё более восходящих на первый план к концу оперы. Сейчас демоническое начало как бы раскрепощает композитора. Оторвав перо от бумаги, Моцарт вслушивается в тишину. Она кажется ему бездыханной. После громового возмущения природы гробовая тишина действует на него не умиротворяюще, а, наоборот, пугает его.