Когда он с сильно бьющимся сердцем входит к архиепископу, тот принимает его достаточно любезно и подробно обо всём расспрашивает, но под конец преподносит всё-таки горькую пилюлю: за непредусмотренно долгое отсутствие князь церкви делает начёт на жалованье своего служащего. Однако эту пилюлю он сильно подслащивает: архиепископ назначает его своим вице-капельмейстером с повышенным денежным содержанием.

С ещё большей энергией отец отдаётся образованию своего сына. Леопольд Моцарт осознает, что до сих пор оно было односторонним, с упором на музыку, а общеобразовательные предметы оставались в тени. Необходимо упущенное наверстать, тем более что Вольферлю как раз сравнялось семь лет и открыть перед ним врата наук самое время. И берётся за эту задачу сам, не доверяя её наёмным учителям. Удивительное дело: к новым занятиям мальчик относится с тем же старанием, воодушевлением и полной самоотдачей, как и к урокам своей повелительницы, Госпожи Музыки. Всё, чему его учит отец — будь то правила правописания или четыре действия арифметики, — он усваивает с таким горячим интересом, что иногда любимая музыка остаётся как бы на вторых ролях. Тому, чем он занимается в настоящий момент, он отдаётся душой и телом и не успокаивается до тех пор, пока окончательно не овладевает темой. Но о музыке он не забывает, нет. Она была и остаётся его главным предметом, если так можно выразиться. Ноты он пишет, конечно, куда быстрее, чем вырисовывает буквы. У клавира есть единственная соперница — скрипка. «Скрипочка» становится его любимицей, и под руководством отца он делает поразительные успехи.

Как-то Шахгнер привёл с собой молодого талантливого скрипача по фамилии Вентцль, который желал бы услышать мнение Моцарта о своих композициях. Они садятся, чтобы сыграть трио: композитор берёт себе партию первой скрипки, Леопольд Моцарт — альта, Шахтнеру же достаётся партия второй скрипки. Вольферль стоит совсем рядом, и по нему видно, что ему не терпится что-то сказать. Придворный трубач поворачивается к нему и спрашивает с улыбкой:

   — Ты, мой мальчик, хотел бы сесть вместо меня?

   — Ну да, — признается тот, — я был бы не против.

   — Слишком много ты на себя берёшь, — сердится отец. — Как ты будешь играть, если с трудом читаешь с листа?

   — Для партии второй скрипки хватило бы...

   — Не выдумывай! Отойди в сторону и не мешай нам играть, — строго произносит отец, и Вольферль со скрипкой в руках послушно отступает к стене. На глазах у него слёзы.

   — Доставь ему эту радость, Польди. Если не будет поспевать, он сам это поймёт.

Леопольд Моцарт морщит лоб и бормочет что-то себе под нос. Смягчённый заступничеством друга, он машет обиженному рукой и, слегка смягчив голос, предлагает:

   — Садись к дяде Шахтнеру и играй с ним, однако тихо, чтобы тебя не было слышно. А то ты ещё смажешь всё впечатление.

Вольферль живо утирает слёзы и садится рядом с другом отца. От волнения всё его маленькое тело бьёт дрожь, когда он берётся за смычок, и, следуя приказу отца, легко касается им струн, чтобы сохранять пианиссимо. Но постепенно удары смычка становятся более уверенными и слышимыми, и вскоре его сосед понимает, что он, собственно говоря, больше и не нужен. Шахтнер потихоньку откладывает свою скрипку в сторону. Вольферль увлечён своей задачей и даже не замечает, что теперь он один ведёт партию второй скрипки. Он играет чисто, в такт, не допуская ни одной ошибки. Отец то и дело бросает удивлённые взгляды на деловитого маленького музыканта, силясь побороть в себе чувство подступившей растроганности. Подобно первому трио исполняются и другие опусы молодого композитора — лёгкие, не особенно насыщенные серьёзной музыкальной тематикой, мелодичные сочинения.

Композитор, произведения которого исполняются впервые, так и сияет, маленький скрипач горд не менее его: как-никак он справился с серьёзнейшей задачей. Шахтнер только покачивает своей крупной головой, а Леопольд Моцарт прижимает сына к себе и говорит с редкой для него нежностью:

   — Хорошо у тебя получилось. Продолжай в том же духе, и ты вскоре достигнешь того, чего другие достигают только после многолетних упражнений.

Мальчику приятно слышать слова отца, его похвалами он не избалован. Вдруг он поворачивается к Шахтнеру и говорит:

   — Дайте мне, пожалуйста, вашу масляную скрипку, господин Шахтнер.

   — Масляную скрипку? — переспрашивает тот.

   — Ну да. У неё такой мягкий, ласковый звук — прямо как у тающего масла.

Придворный трубач смеётся и протягивает мальчику скрипку. Он что-то на ней наигрывает, а потом возвращает Шахтнеру со словами:

   — Ваша скрипка настроена ниже на половину четверти тона.

Шахтнер удивлённо смотрит на мальца, хватает смычок и проверяет, верно ли скрипка настроена.

   — Бог свидетель, он прав! — восторженно восклицает он. — С тобой, Вольфгангерль, не соскучишься: каждый день что-нибудь новенькое! Меня не удивит, если ты услышишь пение сфер.

   — А что такое сферы, господин Шахтнер?

   — Это Солнце, Луна и все созвездия, которые вертятся с неимоверной скоростью, наполняя всемирное пространство своим звоном и шумом.

   — Наверное, если хочешь всё это услышать, нужно подняться в небо так высоко, как орёл, да?

   — Орлам этого услышать не дано. Не в пример человеческому уху, которое вслушивается и в звуки неба, и в звуки своей души.

   — Теперь я понимаю, о чём вы говорите, — так и просиял Вольферль. — Иногда по вечерам, прежде чем заснуть, я слышу музыку, завораживающую музыку, но не знаю, откуда она доносится. Ух, так бы и записал её всю, если бы умел записывать музыку на бумаге.

   — Царство звуков, — поучает его Шахтнер, — бесконечно, как мир звёзд, которые ты видишь над своей головой, и полно необъяснимых тайн. Когда-нибудь — в этом я уверен — ты испытаешь непреклонное желание подслушать эти звуки и перевести на язык нот. Но наберись терпения, подожди, пока созреешь для этого, а пока не ломай свою головку над непонятными для тебя вещами.

Вольферль впитывает в себя слова Шахтнера. Смысл их доходит до него не вполне, но одно ясно: ему предстоит пережить нечто прекрасное — какого рода, непонятно. И этого чудесного времени, которое наполнит его жизнь красотой, нужно терпеливо дожидаться.

Зима в этом году не слишком долгая. Гайзберг и Унтерсберг ещё покрыты мохнатыми снежными шапками, но внизу, в долине, уже цветут персиковые деревья, а склоны гор отливают сытой зеленью с вплетёнными в её ткань цветами львиного зева и белой буквицы. В домах становится душно и неуютно, лёгким недостаёт дуновения ветра с весенних полей, глаза заждались радостной игры красок проснувшейся природы. Живописные окрестности милого городка на Зальцахе, куда долгие зимние месяцы не ступала нога горожанина, становятся вожделенным местом прогулок зальцбуржцев.

Погожим воскресным утром после церковной обедни Леопольд Моцарт приглашает своих домашних на природу. Они поднимаются на Капуцинерберг. В то время как дети забегают в лес то справа, то слева от дороги, сопровождаемые своим неразлучным дружком Бимперлем, и радуются каждой бабочке и цветку, родители размеренно рука об руку шествуют по каменистой тропе. Наконец Леопольд Моцарт не без робости признается жене, что думает над планом следующей концертной поездки. Матушка Аннерль настолько этим ошарашена, что останавливается, смотрит на него расширившимися глазами и испуганно восклицает:

   — Куда это ещё?!

   — Ну... в Париж!

   — Боже мой, так далеко?

   — Надо подумать и о загранице. Ты знаешь, в Вене мы выступили удачно. Не сомневаюсь, что весть об этом дошла через господ послов и до других королевских дворов. Как иначе объяснить те многочисленные письма с приглашением выступить в княжеских домах, которые мы получаем? Несколько дней назад каноник нашего собора граф Гогенлод передал мне письмо чрезвычайного посланника Баварии графа ван Эйка, в котором тот настоятельно советует мне дать концерт в Версале. Король, а в ещё большей степени королева выказали пожелание послушать нас. Кроме того, в Париже есть немало солидных домов — их там называют «салонами», — где мы тоже могли бы рассчитывать на тёплый приём. На случай нашего приезда граф обещает даже предоставить нам комнаты в своём дворце.