Вольфганг начинает говорить горячо и долго, а Резль внимательно слушает, изредка перебивая его вопросами, если не совсем улавливает смысл сказанного. Темперамент распаляет Вольфганга, одна мысль сменяет другую, прежде чем он успевает договорить. У него много наболело на сердце: настоящему музыканту трудно жить в маленьком провинциальном городе, его угнетают здешние нравы, ему необходимо более широкое поле деятельности, надоела служба в придворном оркестре, а главное, он не чувствует себя свободным.

Тот пыл, с которым Вольфганг изливает перед ней свою душу, его стремление к самостоятельной жизни и творчеству производят на Резль сильнейшее впечатление. Но, разделяя желание Вольфганга поскорее обрести свободу, она чувствует, что сама может стать преградой на его пути, и робко намекает ему об этом. Нет, он нисколько с ней не согласен! Если что и удерживает его в Зальцбурге, то это она, Резль, и он не представляет себе ничего лучшего, чем идти по жизни с ней рядом.

Резль нежно прижимается к нему и шепчет:

   — О-о, поскорее наступил бы этот день!

Они говорят не только о заветном, но и о будничном, о мелочах, и тут Резль тоже есть о чём сказать. И не только о том, как её тяготит размеренная жизнь в отцовском доме, но и о маленьких интригах.

Например, о том, что чувствительный господин фон Мёлк как будто поостыл к Йозефе; во всяком случае, он пребывает в нерешительности, не зная, которой из сестёр отдать предпочтение.

   — Меня не удивит, если он в конце концов остановит свой выбор на тебе, — смеётся Вольфганг. — Мёлк влюблён во всех сразу, сердце у него всё равно что воск — при том, что он добрейший молодой человек!

Часы на башне собора пробили восьмой час. Резль торопится:

   — Боже мой! Солнце уже зашло! Представляешь, мама вернётся, а меня нет дома! Пойдём!

Обменявшись с ним быстрым поцелуем, она увлекает Вольфганга за собой. Но, о ужас, сразу за поворотом боковой аллеи их поджидает злой рок в лице двадцатидвухлетнего графа Карла Арко. Он идёт прямо им навстречу по центральной аллее — естественно, под руку с одной из актрис местного театра. О том, чтобы уклониться от встречи, нечего и думать. Граф вежливо кланяется и тонко, понимающе улыбается.

   — О Господи! — шепчет Резль, побледнев. — Теперь я пропала. Нашим встречам пришёл конец! — И опрометью бросается бежать.

Какое-то время Вольфганг колеблется: не вернуться ли, отвести графа в сторону и попросить не распространяться о встрече? Но гордость не позволяет ему этого. И он возвращается домой, негодуя на судьбу за её злонамеренные проделки.

Проходит неделя. Вольфганг не видит Резль и ничего о ней не слышит. Как-то вечером, когда он, подавленный, лежит на диване при свечах, в комнату входит Наннерль. Торопливо и отрывочно рассказывает:

   — В доме Баризани целый переполох... Ваши встречи ни для кого больше не тайна! Мамаша задала Резль так, что небу жарко... Бедное создание сгорает от стыда и все глаза проплакала... Завтра утром её в сопровождении Антонии отправляют к их богобоязненной тётушке-монахине в Июль... Пусть там замолит свои грехи и опомнится... Поделом вам за вашу неосторожность!

Брат с размаху бьёт кулаком по столу:

   — Выходит, этот лощёный щёголь, этот паршивый граф всё-таки насплетничал!

   — На сей раз нет. Бедная девочка предпочла сама во всём признаться, не дожидаясь, пока бездельник барон фон Арко её выдаст.

   — О, Зальцбург! Гнездо бесчестных сплетников! И в этом адском котле мне свариться заживо!

   — А ну, не выходи из себя, Вольферль, и не проклинай родной город! — предостерегает Наннерль.

Но чего стоят любые уговоры! Брат вне себя от злости и бессилия. Впервые в жизни он ощущает в своей душе боль, которую не снимешь ни увещеваниями, ни утешениями.

Весенним вечером 1775 года музыкальный салон маленького замка графов фон Шлик в Линце ярко освещён множеством свечей. Завтра графу исполняется шестьдесят лет, и это событие будет торжественно отмечено. Общество собралось небольшое, всего девять человек. Помимо хозяина дома, который после поездки на лечение в Италию словно заново родился, деятельной и как всегда оживлённой хозяйки дома, присутствуют их дети, ротмистр Франц Христиан, внушительного вида кавалер, его супруга Леонтина, редкой красоты брюнетка с мерцающими серо-зелёными глазами, графиня Аделаида фон Шлик, поразительно похожая на свою мать, со своим мужем, пожилым и чопорным гофмейстером герцога Лихтенштейнского графом Фердинандом фон Лаудоном. Здесь же граф Херберштайн, обаятельная графиня ван Эйк и барон фон Вальдштеттен.

По этому случаю графиня Аврора устраивает небольшой домашний концерт, программа которого состоит исключительно из произведений Моцарта: списки с нот привёз с собой Вальдштеттен.

Для вступления оркестр линцских музыкантов исполняет итальянский струнный квартет. А потом графиня Аврора с Вальдштеттеном играют раннюю сонату Вольфганга для скрипки и клавира, брат с сестрой поют восхитительный дуэт из «Бастьена и Бастьенны», а в финале снова звучит скрипичный квартет. После концерта, который растрогал хозяина дома, речь, естественно, заходит о композиторе.

   — Вы, милый Вальдштеттен, имели радость полтора года назад провести несколько недель в его обществе. Какое он на вас произвёл впечатление? — спрашивает графиня Аврора.

   — Да, я часто встречался с ним, — отвечает барон. — Моцарт приехал в Вену отнюдь не в приподнятом настроении. Чувствовалось, что внутренне он встревожен. Ещё несколько лет назад он, мальчик, смело смотрел в будущее и никакие неприятности не могли вывести его из равновесия, а сегодня, став юношей, превращается в скептика. Об этом, во всяком случае, можно судить по его взволнованной речи, беспокойству и нервозности; от солнечной безмятежности не осталось и следа.

Что касается творчества, то никаких причин для тревоги у Вольфганга быть не должно. Неожиданный успех первых опер, поражающая воображение плодовитость — сколько симфоний написано, сколько струнных квартетов! — а также несомненное признание его достижений корифеями старой и новой школ Гассе и Йозефом Гайдном, и особенно последним, к которому Моцарт испытывает нескрываемое почтение, на что тот отвечает искренней дружбой, — всё это, вместе взятое, может только радовать, но уж никак не огорчать.

Выходит, причины дурного расположения духа следует искать в ином. Думаю, не ошибусь, если скажу, что они в условиях жизни в Зальцбурге, в строгости архиепископа, в неудовлетворённости своей теперешней деятельностью, в желании обрести свободу.

Леопольд Моцарт эти причины ощущает всем своим естеством, он опасается, что гений сына угаснет, загнанный в узкие рамки повседневности, и по-своему трогательно старается помочь сыну. Мне он признался, что обращался к эрцгерцогам Фердинанду и Леопольду в Милане и Флоренции с просьбой предоставить место Вольфгангу — но ничего не добился.

— Я могу добавить кое-что по поводу этого фиаско, — подтверждает слова барона графиня Ангелика ван Эйк. — Может быть, вам неизвестно, что граф Фирмиан очень настоятельно рекомендовал эрцгерцогу дать Вольфгангу придворную службу в Милане. Как он писал мне, сам эрцгерцог и особенно его юная супруга весьма склонялись к этому, однако полученное из Вены послание не позволило их желаниям осуществиться. Граф Фирмиан, которому эрцгерцог показал письмо своей матери, императрицы Марии Терезии, списал его для моего отца.

Она достаёт из ридикюля небольшой конверт и читает письмо вслух:

   — «Вы просите у меня взять в услужение молодого зальцбуржца. Не пойму, зачем это Вам, так как не думаю, чтобы Вы нуждались в композиторе и других ненужных людях. Если это всё же доставит Вам удовольствие, не стану Вас удерживать. Говорю это к тому, чтобы Вы не обременяли себя людьми бесполезными и никогда не давали такого сорта людям звания Вашего служащего. Служба обесценивается, когда люди рыщут по всему свету, как нищие; кроме того, у него большая семья».