— Разумеется, мой дорогой господин придворный капельмейстер, я с удовольствием помогу вам, — говорит домовладелец. — Такой концерт перед знатными особами недёшево вам обойдётся. Но как угадаешь, что из всего этого выйдет? А вдруг перед вами и вашими детьми откроются врата к славе? Боже мой, я так и вижу перед собой вашу Наннерль! То-то девчушка удивится при виде всей тамошней роскоши! А как обходительно её примут благородные дамы и кавалеры! А маленький волшебник — вот уж кто их удивит! Говорите же, дорогой друг, какая сумма вас устроит?

   — Пятьдесят талеров, — признается Моцарт.

   — А на какой срок вы едете?

   — На несколько недель.

   — Пятьдесят талеров на пару недель? А больше не надо? — И смеётся, довольный собой. — Вы на меня не обижайтесь, — продолжает он. — Но у вас слишком скромные запросы. На пятьдесят талеров вы себе в Вене ничего позволить не сможете, и даже на сто тоже не разбежишься, пусть вы каждый день и будете у кого-то в гостях. Двести талеров — совсем другое дело.

   — О чём вы говорите, мой дорогой господин Хагенауэр? Разве при моих жалких доходах я когда-нибудь смогу вернуть вам такую сумму? Я и без того у вас в долгу.

Хагенауэр только отмахивается:

   — Пусть у вас об этом голова не болит. Слава Богу, дело у меня поставлено хорошо. Пряности идут нарасхват. Отнесу ли я свои деньги в банк или дам пару сотен талеров с Марией Терезией вам в долг, какая, в конце концов, разница? Я знаю, за вами деньги не пропадут и вы мне их обязательно вернёте, когда ваш кошелёк раздуется, а это будет, вот увидите! Золотое у вас ремесло, дорогой Моцарт!.. — Он берёт понюшку табака и основательно чихает, прежде чем продолжить. — Увы, его великокняжеская милость со мной не совсем согласен, а? Что, прав я?

Моцарт согласно кивает.

   — Да, да, ваш высокий властитель мало платит вам, музыкант. На развлечения в Мирабеле, украшательства и отделку дворца в Леопольдкроне он золотых дукатов не жалеет, а на живое искусство ему денег жалко. Но всё равно, дорогой господин Моцарт, вы уж мне поверьте: у вас золотая жила. Я, правда, всего-навсего торговец бакалейными товарами, в музыке разбираюсь не слишком-то, зато люблю я её от души, до того люблю, что, когда вы водите смычком по струнам, я себя всё равно что на седьмом небе чувствую. И вот за это самое — тут меня моё чутьё торговца не подводит, нет! — наш добрый Господь не оставит вас без вознаграждения в звонкой монете. Ладно, короче: вот вам сто талеров. Если не хватит, сразу дайте знать. Тут я с вас клятву возьму! Я не позволю, чтобы вы в имперской столице испытывали нужду!

По улыбке мужа матушка Аннерль сразу догадалась, что он возвратился не с пустыми руками. Ничего другого она не ожидала.

Теперь подготовка к отъезду пойдёт полным ходом. Терять время больше нельзя, сентябрь уже на пороге. Они с головой уходят в свои заботы, оставаясь невидимыми и недостижимыми для любопытствующих, которых даже в их маленьком городе предостаточно. Трезель оберегает покой домашних как злющий Цербер[7]. В виде исключения Моцарты принимают одного Шахтнера. Для Вольферля всякий его приход в радость.

Когда придворный трубач появился однажды вместе с Леопольдом Моцартом после церковной службы, малыш сидел за исписанным нотами листом, причём на его пальцах чернил было побольше, чем на бумаге. Отец склонился над листом:

   — Что это у тебя?

   — Клавирный концерт, — с гордостью отвечает мальчуган.

   — Дай-ка посмотрю. — Он берёт опус в руки и покачивает головой. — Кто в этой пачкотне разберётся! Клякс больше, чем нот!

Он протягивает лист Шахтнеру, оба сначала снисходительно улыбаются, а потом на их лицах появляется серьёзное выражение.

   — Странно, — говорит отец Моцарт, — всё по правилам. А ведь я его нотной грамоте не учил.

   — Обрати внимание на этот пассаж в терции, — замечает Шахтнер и указывает пальцем на соответствующее место. — Разве не смело?

   — Это да, но кому дано такое сыграть, Вольферль? Ты пишешь излишне сложно.

   — На то он и концерт, папа.

   — Ты считаешь, что концерт сам по себе должен быть трудным для исполнения?

   — Да.

   — Тогда поглядим, сумеешь ли ты сыграть то, что сочинил на бумаге.

Вольферль готов хоть сейчас. Он садится за инструмент и начинает играть. Поначалу всё идёт сносно, но когда доходит до сложного момента, пальцы отказываются ему повиноваться. Как он ни старается справиться с трудным пассажем на свой лад, выходит это неловко.

   — Вот видишь, — замечает Шахтнер, — ты пока своим нотам не господин.

   — Надо пройти ещё несколько раз — получится!

   — Да, кстати, а зачем ты так глубоко окунаешь перо в чернила? Понимаешь, чертёнок, сидящий в бутылочке, мстит тебе и так забрызгивает твои ноты, что ты сам их не узнаешь.

Разговор, который Вольфганг с удовольствием продолжил бы, прерывается появлением матери. Она мягко предлагает ему перейти в соседнюю комнату и примерить парадный костюм, который только что принесла портниха. Просьбы матери подавляют в душе мальчика всякое сопротивление, которое иногда с шумом вырывается наружу, если он углубился в свои музыкальные занятия и не желает, чтобы его отрывали. Да и тщеславие его подстёгивает. Он хватает протянутую матерью руку и семенит рядом с ней, покидая гостиную.

Мужчины не спускают глаз с уходящих. Только что пережитое отражается на их лицах по-разному: отец слегка растроган, а его друг улыбается во весь рот. Помолчав немного, Шахтнер доверительно говорит Моцарту, положив ему руку на плечо, — так он поступает всякий раз, когда сердце его переполняется радостью:

   — Польди, у тебя растёт такой сын, что любой отец тебе позавидует. Мы ещё увидим, какие чудеса родятся на свете вместе с ним!

Близится день отъезда. К нему все готовы. У Леопольда Моцарта остался ещё долг вежливости: прощальный визит к их кормильцу, архиепископу Сигизмунду, который он оттягивал, как мог. Не то чтобы он боялся духовного владыку Зальцбурга, нет, его пугала только пропасть, существующая между высшим церковным сановником и им, придворным музыкантом; роль человека, находящегося в услужении, вредит сыну гражданина свободного имперского города Аугсбурга.

Но в один прекрасный день мать тщательно принаряживает детей, и все трое отправляются во дворец архиепископа, где им приходится довольно долго ждать в приёмной, прежде чем появляется молодой коадъютор и приглашает следовать за ним.

В просторной, не слишком подавляющей своей роскошью комнате, стены которой увешаны портретами священнослужителей в церковном облачении, за массивным столом с резными ножками сидит князь церкви — человек средних лет; его волевое лицо говорит о том, что он знает себе цену. После того как Леопольд Моцарт поцеловал протянутую ему узкую руку и дети последовали его примеру — Наннерль сделала ещё настоящий придворный реверанс, а Вольферль с серьёзным видом шаркнул ножкой, — высокопоставленный прелат обратился к своему придворному музыканту:

   — Так вот, значит, каковы твои дети, о которых идёт столько удивительных слухов?

   — Вашей высококняжеской милости известно, что в пересудах всё всегда выглядит преувеличенным.

Архиепископ берёт Наннерль за руку и разглядывает её:

   — Говорят, ты замечательная певица, дитя моё. А берёшь ты уже верхнее «си»?

Девочка отводит взгляд от улыбающегося ей архиепископа и переводит его на отца. Она в стеснейии и не знает, как поступить.

   — Не волнуйся, дитя моё, — уговаривает её архиепископ, — я лишь желаю услышать твой голосок.

Когда отец ободряюще кивает ей, она расправляет плечи и легко, играючи взлетает по звуковой лестнице до верхнего «си».

   — Браво, браво, соловушка! — восклицает князь церкви. — Экзамен для Вены сдан! — И поворачивается к Вольферлю: — Теперь твоя очередь, дружок. Чем похвастаешься?