— Воистину, получаешь настоящее наслаждение, не то, что от сочинений некоторых современных композиторов. Здесь музыка живёт в своей первозданной звучности, облечённая в строгие формы, а не как у иных наших земляков — неопределённо, расплывчато и хаотично. А посему я желаю, чтобы этой ласкающей слух музыке отдавалось предпочтение и чтобы она воспроизводилась вами с величайшей тщательностью и уважением.

Сухо кивнув музыкантам на прощанье, князь церкви удаляется. Вольфганг с Гайдном обмениваются многозначительными взглядами. Фишиетти, в глубоком поклоне склонившийся перед своим кормильцем, обращается после его ухода к оркестру:

   — Синьоры слышали, чего изволили пожелать его княжеская милость. Мы все будем стараться как можно более полно соответствовать их пожеланиям.

После обеда Шахтнер, Гайдн и Моцарт встречаются в пригородном ресторанчике за городскими воротами Зальцбурга, чтобы поиграть в кегли. Потом они постреляют из духовых ружей по пёстрым мишеням и, если останутся деньги, угостятся игристым красным вином. Каждый выстрел, удачный или прошедший мимо цели, сопровождается прибауткой, а то и крепким словцом. Вот так они и коротают время; под конец оказывается, что лучший стрелок из их трио — самый молодой.

После стрельбы по мишеням все трое усаживаются за круглый стол в саду и заказывают помимо вина, которое выбирает признанный знаток его Михаэль Гайдн, ещё и обильный ужин. Они едят и попивают вино, рассказывают друг другу разные забавные истории и к заходу солнца оказываются в столь приподнятом настроении, что забывают обо всех житейских невзгодах и не обращают внимания на сидящих за соседними столами гостей. Вольфгангу вино ударяет в голову раньше других, и у него, как всегда в таких случаях, сразу развязывается язык.

   — Что скажете насчёт сегодняшнего демарша нашего высокого духовного пастыря? Разве это не издевательство над нашей музыкальной школой?

   — А разве ты ожидал от него чего другого? — спокойно отвечает Гайдн, глубоко затянувшись трубкой.

   — Да это переполнит любую чашу терпения! В Италии мы живём или в немецкой стране? Так он ещё захочет всех нас перековать в итальянцев.

   — Со мной, чёрт побери, у него это не выйдет, — бурчит Шахтнер.

   — Ты не горячись, Андреас. Подлец я буду, если у него не это самое на уме, — запальчиво говорит Вольфганг. — В новом театре на Зальцахе у нас уже есть кастрат, господин Франческо Гезарелли. Предшественник нашего духовного владыки, слава Богу, прогнал эти бесполые существа со сцены. А теперь они опять появляются. Я ничуть не удивлюсь, если нас заставят пойти на поклон к старцу Метастазио в Вену. Или ещё лучше: закажут ему дюжину опер, где на сцене не появляются ни «примо уомо» — «первый мужчина», ни «прима донна» — «первая женщина». И тогда кастрат может петь с тем же успехом и партию влюблённого, и партию возлюбленной. Между прочим, это сделает оперы даже интересней: все будут восхищаться добродетелями героев, которые простираются столь далеко, что «любовники» будут избегать возможности объясняться в любви.

   — Ну, ты размахался, — замечает Шахтнер.

   — Меня мутит от всего этого. А потом ещё замечание насчёт «современных композиторов». Он ведь нас с тобой, Михаэль, имел в виду.

   — Не иначе, — сухо подтверждает Гайдн.

   — Но мы не дадим согнуть себя в бараний рог, правда, Михаэль? Мы пойдём предназначенным нам путём, несмотря на всю италоманию его высококняжеской милости. Выпьем!

   — Выпьем, товарищ по оружию! — восклицает и Гайдн.

Оба одним духом осушают чашки с вином. Шахтнер, оглядевшись по сторонам, перегибается через стол и негромко советует собутыльникам:

   — Умерьте ваш пыл! Тебя, мой мальчик, слышно в другом конце сада. По-моему, за тем вон столом навострил уши один из придворных лакеев.

   — Где этот жополиз, Андреас? Покажи мне его, я ему уши оторву!

   — Тс-с, Вольфгангерль! Попридержи-ка язык! Не то такую кашу заваришь, что нам потом не расхлебать.

Но Вольфганг до того распалился, что даже Шахтнеру непросто его утихомирить. Поэтому он предлагает собираться домой. Шахтнер с Гайдном берут нетвёрдо стоящего на ногах Вольфганга под локти и доводят до самого дома. Всю дорогу он выплёскивал из себя накопившуюся злость и, с трудом ворочая потяжелевшим языком, отпускал ругательства неизвестно в чей адрес.

Несколько дней спустя главный казначей приглашает молодого Моцарта в свой кабинет. Он здоровается с ним без обычной покровительственной приветливости, подчёркнуто сухо. И произносит короткую назидательную речь, указывая на недопустимость определённого толка высказываний в адрес высокопоставленных лиц, даже если это и относится исключительно к области музыки. А поскольку отчитываемый пытается оправдаться, он сразу обрывает его и строго указывает:

   — Вы достаточно взрослый человек, чтобы держать, когда требуется, язык за зубами и не ставить под сомнение вашу репутацию, которую вы заслужили благодаря успехам в музыке и званием кавалера ордена Золотой шпоры. Поэтому выношу вам предупреждение и прошу — в ваших собственных же интересах — впредь держать себя в подобающих рамках. Я рассчитываю на то, что вы правильно воспримете совет расположенного к вам человека и не доставите ему своим поведением в будущем никаких неприятностей.

Леопольд Моцарт догадывается, что над его сыном стягиваются грозовые тучи, однако далёк от того, чтобы ругать Вольфганга за его резкие нападки на культурную политику архиепископа, ибо отчётливее, чем когда-либо, ощущает настоятельную необходимость найти для сына новое поприще. Тут у отца с сыном полное единодушие; однако если Вольфганг мечтает о творческой независимости, не ставя перед собой чётко очерченной цели, если для него главное — освободиться от постылой, унизительной барщины, то отец, который всегда твёрдо стоит обеими ногами на земле и которому любая неизвестность и расплывчатость в высшей степени претит, ищет возможность получить место придворного музыканта при любом из европейских дворов с твёрдыми материальными гарантиями.

Однако все попытки Леопольда Моцарта исхлопотать для Вольфганга должность капельмейстера при известных ему немецких высококняжеских дворах успеха не имеют. Там, правда, помнят о триумфальных концертах вундеркинда из Зальцбурга, но ни о каких выдающихся успехах Моцарта-композитора и слыхом не слыхивали.

Вот так безрадостно и заканчивается для двадцатилетнего творца музыки 1776 год, да и первые месяцы нового года никакой отрады не приносят. Этот ход событий пытается изменить матушка Аннерль своим решительным вмешательством: она мягко, но настойчиво уговаривает мужа отправиться с Вольферлем в концертное турне. И не в Вену, где никаких лавров не снискать, не говоря уже о том, что золотом не осыплют. Надо ехать во Франкфурт, в Мангейм, может быть, даже в Париж! Её план находит полную поддержку детей. Но отец сразу отметает его, как наваждение. Неужели он должен пожертвовать всем, что отложил про чёрный день, или наделать, не приведи Господь, долгов? А во что станут путевые расходы!

Но матушка Аннерль и тут находит выход из положения: несколько комнат она временно сдаст приличным квартирантам, да и Наннерль даёт уроки музыки — так что за них беспокоиться нечего! Вольфганг, со своей стороны, готов расстаться с ценными подарками и сувенирами, которые лежат в застеклённых витринах, а сестра готова отдать им хоть сейчас свои сбережения.

— Дети! Дети! — качает головой Леопольд Моцарт. — Готовность к самопожертвованию ради такого дела — это хорошо, но головы-то на плечах у вас есть или нет? То, что вы предлагаете, никуда не годится. Надо всё хорошенько обдумать. Прыжки в неизвестность не по моей части.

Однако после красноречивых уговоров жены и детей Леопольд Моцарт не отвергает больше это предприятие напрочь. Он рассматривает его со всех сторон. И так как его попытка самоустраниться не выдерживаем со временем напора сплотившейся семьи, он наконец соглашается и в начале лета подаёт прошение о продолжительном отпуске.