Но осенью в опере новая постановка, «Cosa rara» — «Редкостное дело», — испанца Мартина, в своё время благородно уступившего пальму первенства своему коллеге Моцарту. Успех сенсационный! Заслуги либреттиста Да Понте опять несомненны...

Как-то О’Келли приходит к Моцарту с поникшей головой. И когда тот спрашивает, почему у певца такой потерянный вид, он слышит в ответ:

   — Ах, Моцарт, я к вам с тягостной вестью. «Свадьба Фигаро» снята с репертуара.

Моцарт молча поднимает на него глаза, не меняясь в лице. Но сразу заметно, как это известие его поразило.

   — Почему же её сняли с репертуара? — с усилием выжимает он из себя.

   — «Свадьбе» предпочли «Редкостное дело» — она якобы пришлась венцам больше по вкусу, — с горечью говорит О’Келли.

   — Ах, вот оно что! — На губах Моцарта появляется насмешливая улыбка. — Мартин-и-Солер милый человек. И музыка у него приятная, местами она действительно хороша, но через десять лет ни о нём, ни о ней никто не вспомнит.

Некоторое время Моцарт молчит, совершенно уйдя в себя, а потом снова обращается к О’Келли:

   — А что станешь делать ты, мой незабываемый Базилио? В опере Мартина партии для тебя нет.

   — Вернусь в Англию.

   — В Англию... Счастливец! Если бы я мог поехать вместе с тобой!

   — Так поедем же, маэстро. Англия примет вас с распростёртыми объятиями.

Мысль привлекательная, есть над чем подумать. Как говорится, и хочется и колется.

О’Келли с жаром уговаривает его, уверяет, что он вместе со своим земляками Эттвудом и Сторэйс отлично подготовят почву для концертной антрепризы Моцарта в Англии, но Вольфганг Амадей, теперь уже человек многоопытный, заранее видит, с какими трудностями придётся столкнуться. Услышав имя Эттвуда, он сокрушённо спрашивает:

   — Что? Томас, мой любимый ученик, тоже хочет оставить меня?

Строго говоря, это до поры должно было оставаться в тайне, потому что для Эттвуда разлука с маэстро, к которому он привязался трогательно, как ребёнок, будет мукой мученической. Невольно проговорившись, шотландец вынужден добавить, что, если его друг в ближайшее время не вернётся в Лондон, он упустит хорошо оплачиваемое место органиста. Моцарту это многое объясняет. Он утешает себя тем, что до отъезда ещё целых два месяца.

Во время своего короткого визита к маэстро О’Келли отчётливо ощущает, что Моцарт опять попал в состояние тяжёлой душевной депрессии. А разве может быть иначе? Совсем недавно Моцарты опять потеряли ребёнка, Иоганна Томаса Леопольда, которого Констанца родила восемнадцатого октября. Нет и намёка на то, что император намерен предоставить ему место при дворе с твёрдым окладом, с чем Вольфганг Амадей связывает большие надежды. Да и доходы от исполняемых произведений ни в какое сравнение с обещанными гонорарами не идут. Моцарт ясно видит: несмотря на свои недюжинные способности, он поставлен в положение музыканта средней руки. Эта мысль огнём обжигает его душу и лишает желания творить.

Когда он незадолго до Рождества получает письмо из Праги, это для него равносильно новогоднему подарку. Ему пишут, что «Фигаро» прошёл в столице Богемии с блистательным успехом. И «от имени оркестра и общества ценителей музыки» его приглашают лично прибыть на одну из постановок. Это известие действует на него как тёплый освежающий дождь. Вот новость так новость! С письмом в руке он бежит на кухню.

   — Штанцерль, дорогая моя жёнушка, мы едем в Прагу! — торжественно объявляет он. — Смотри! Читай!

Она бросает взгляд на письмо. Сначала на её лице появляется как бы отражение радости мужа. Но тут же оно омрачается.

   — Как же мы поедем? — с тоской в голосе спрашивает она. — Ты сам сказал мне вчера, что мы совсем издержались и ты не знаешь, где достать денег на праздники?

   — Об этом я позабочусь! Разве мало у меня добрых друзей: Жакены, Пухберг, Траттнерны, Вальдштеттены? По такому случаю они мне помогут. Сегодня же нанесу им визиты.

   — Бог в помощь, муженёк. Никто этому не будет так рад, как я. Но как нам потом рассчитаться с долгами?

   — Обойдёмся, — успокаивает её Вольфганг Амадей. — У меня такое предчувствие, будто в Праге золотые гульдены растут на деревьях, как листья. Надо только дать себе труд сорвать их.

   — Если ты так уверен, нечего медлить.

Моцарт набрасывает пальто, хватает с вешалки шляпу и трость и опрометью сбегает вниз по лестнице. Несколько часов спустя он предстаёт перед Констанцей с туго набитым кошельком в руках и улыбается во весь рот.

   — Вот видишь, — говорит он, торжествуя, — друзья меня никогда в беде не оставят!

Весёлая компания прибывает одиннадцатого января 1787 года в Прагу. Наверное, длившаяся три дня поездка доставила им всем большое удовольствие. Подтверждением тому служат забавные клички и прозвища, на которые они откликались в пути и которые, конечно, придумал Моцарт, любитель пошутить и подурачиться. Пародируя всеобщее увлечение Востоком, с одной стороны, и дворянскими титулами — с другой, Моцарт называет самого себя Пункититити, Констанцу величает Шаблой Пумфой, скрипача Франца Хофера — скромного талантливого музыканта, часто участвующего в музыкальных вечерах Моцарта и, что немаловажно, ухаживающего за старшей сестрой Констанцы Йозефой — зовут Рошка Пумпа, слуга Йозеф это Сагадарата, а кобелёк Гукерль — граф Шомантский. Об этом мы узнаем из письма Моцарта другу, графу Готтфриду фон Жакену.

В нём он подробно рассказывает и о многом ином. О самом тёплом приёме, который им оказывали повсюду, об обильных угощениях и возлияниях, о домашних концертах, о высоком уровне подготовки музыкантов в Чехии. О том, что их покровитель граф Тун, у которого они ужинают едва ли не через день, не садится за стол без того, чтобы при этом не играл его отлично слаженный домашний оркестр; о том, как они побывали на балу, где местные светские львицы выступали в нарядах, которым бы позавидовали и венские красавицы.

«Я не танцую на балах и не объедаюсь на приёмах, — пишет он. — Не танцую, потому что слишком устал, а не объедаюсь по моей врождённой глупости. Но я с удовольствием наблюдал, как все эти люди лихо отплясывали под музыку моего «Фигаро», приспособив её под контрдансы и кадрили; здесь только и говорят, что о моём «Фигаро», все что-нибудь из него напевают, насвистывают, наигрывают на разных инструментах и даже на губных гармошках. «Фигаро», повсюду «Фигаро», и ничего, кроме «Фигаро»!

О том, что своим приглашением в Прагу Моцарт главным образом обязан супругам Францу и Йозефе Душекам, он догадывается не сразу.

С Йозефой, дочерью пражского аптекаря Хамбахера, он впервые познакомился много лет назад в Зальцбурге, когда звезда её певческого дарования едва всходила на небосклоне. Её яркая красота и звучный голос разожгли настоящий пожар в легко воспламеняющемся сердце юноши. Позднее, когда она вышла замуж за пианиста Душека, он время от времени встречает её в Вене, и она всякий раз, прощаясь, приглашает Моцарта навестить её в Праге. Странным образом он воспринимает её слова как обычную любезность. И только здесь он понимает, что в лице Йозефы он обрёл благороднейшую покровительницу. Да, это ей он обязан тем, что почти сразу после премьеры «Похищения» в Вене она была поставлена и в Праге.

Легко предположить, что и «Фигаро» был включён в репертуар так быстро благодаря её настояниям. Набравшись смелости, он прямо спрашивает её об этом. Но Йозефа, лукаво улыбнувшись, от ответа уворачивается. Ну, замолвила словечко кое-где, но ведь не больше...

— Вы называете это «словечком», дорогая благодетельница! Да я ни о чём подобном и мечтать не смел!

   — Не преувеличивайте! Разве я не повторяла вам при каждой встрече, что воздух Праги окажется для вас целебным?

   — Увы, увы! Слишком поздно у меня открылись глаза!

   — Почему «слишком поздно»? Дождёмся следующей постановки «Фигаро», а там поглядим.