В его душе звучит собственная музыка, никаким посторонним влияниям не подвластная. Поначалу он послушно следует советам отца и наносит визиты в дома знатных господ. Это угодничество ему не по нраву. И как только он начинает понимать, что ничего путного это не принесёт, от любых визитов он вежливо отказывается. «Эти люди делают мне комплименты, но и только, — пишет он отцу. — Приглашают меня на тот или иной день. Я играю для них. Мне говорят: «О, c’est un hrodige, c’est inconcevable, c’tst etonnant» — «Это чудо, это неподражаемо, это поразительно». И адье, всего хорошего!»

Единственный светлый огонёк в цепи разочарований, испытанных Моцартом в первые месяцы пребывания в Париже, — это исполнение новой симфонии, написанной им по заказу месье Легро, антрепренёра «Духовных концертов», приуроченное ко дню праздника тела Христова. Успех был полный!

Эту короткую симфонию, лёгкую и окрылённую, Моцарт писал, озабоченный болезнью матери. Та уже давно жаловалась на зубную и головную боль, на боли в горле, вызванные сыростью в квартире, которую им сдал некий господин Мейер; столовались они здесь же, и еда пришлась матушка Аннерль совсем не по вкусу. Поэтому Вольфганг снимает номер в гостинице «У четырёх близнецов», где условия куда лучше и где у матери есть собственная кухня. И хотя одиночество удручает её в Париже куда больше, чем в Мангейме, жизнелюбие матушки Аннерль берёт своё, при всех тяготах жизни она находит минуты отдохновения, особенно когда пишет письма в Зальцбург или принимает гостей-земляков: например, знакомого по Мангейму тенора Рааффа или живущего здесь музыканта Хайну с женой.

Однако в июне она снова заболевает, и на сей раз весьма серьёзно. Ей отказывают в повиновении не только руки, но и зрение и слух. В полной беспомощности Вольфганг взывает к Гримму, и тот присылает знающего врача. Диагноз: тифозная лихорадка. Целыми днями матушка Аннерль лежит в постели в состоянии беспамятства, бредит и приходит в себя лишь изредка. Вольфганг и Хайна сменяют друг друга у её изголовья. Ни природа, ни усилия врача не помогают: третьего июля наступает смерть.

Так Моцарт теряет на чужбине свою дорогую матушку, к которой испытывает глубочайшую привязанность с самого детства. Когда её на другой день хоронят на кладбище святого Евстахия, он, потрясённый, стоит перед могильным холмиком, и ему впервые в жизни открывается зияющая пропасть одиночества. Сообщить отцу и сестре горькую весть о кончине матери он не в силах. Поэтому пишет письмо верному другу семьи аббату Йозефу Буллингеру с просьбой сообщить о случившемся родным:

«Ближайший друг мой!

Разделите мою печаль, мой друг! Это был самый горестный день в моей жизни — и я пишу письмо в два часа ночи, — но я должен сказать Вам: моей матушки, моей дорогой матушки больше нет, Господь призвал её к себе. Такова была его воля — это я вижу ясно, — и я подчинился его воле. Он дал мне мать, он вправе и отнять её у меня. Представьте себе те беспокойства, те страхи и заботы, которые обрушились на меня в течение последних двух недель. Она умерла, не приходя в сознание, угасла, как свет».

Благодаря Мельхиору Гримму осиротевший Моцарт обретает уютный кров у подруги барона мадам д’Эпиней. Хозяйка в меру своих возможностей старается сделать для молодого композитора, которого назвала некогда в замке Ла-Шевретт самым очаровательным мальчиком в мире, пребывание в своём доме приятным. Он всецело располагает своим временем, не обязан являться в назначенное время к столу. И главное, может полностью отдаться сочинению музыки: как гость дома он освобождён ото всех материальных забот.

В эти летние месяцы, когда печаль об ушедшей матери продолжает терзать сердце, он находит утешение в одной только музыке. Рождаются клавирные сонаты, и среди них восхитительная в a-moll с её грустной и задумчивой основной темой, с такой полнотой выразившая его тогдашнее настроение. Затем появляется скрипичная соната в e-moll, как бы продолжающая эту драматическую линию. Отдавая дань атмосфере парижских салонов, он пишет четыре клавирные вариации на темы французских шансонов, а по заказу Легро ещё одну симфонию в B-dur.

Моцарт часто бывает в театре. Но то, что он видит и слышит, ему не нравится. Отрицательное отношение к французской опере крепко сидит в нём. И поэтому он безо всякого энтузиазма относится к тому, что его старый лондонский друг и учитель Иоганн Кристиан Бах, который неожиданно появляется в Париже, собирается написать заказанную ему оперу в чисто французском стиле. Сама встреча после долгой разлуки для них большая радость. Старший счастлив, что встретил «милого своему сердцу мальчика» в период постоянного роста его мастерства, и не жалеет для Моцарта слов похвалы и одобрения, причём делает это от чистого сердца, а младший безмерно рад, что появился наконец человек, которому он может открыть своё страдающее сердце. Единственное, что тревожит Баха, это внезапная печаль, иногда овладевающая Моцартом даже во время весёлой, казалось бы, беседы и отчётливо различаемая в его парижских сонатах. Безусловно, душа молодого человека чем-то удручена. Может быть, это смерть матери так давит на него?

Нет, боль от невосполнимой утраты понемногу успокаивается благодаря его фаталистическому убеждению, что силе провидения противопоставить нечего. Более того, как видно из писем Моцарта к отцу и сестре, он смирился с неизбежным скорее, чем они: в них он выступает даже в роли утешителя, облекая мысль «отвлечёмся от гробниц» в такие слова: «Обратимся же к другим проблемам; всему своё время».

Так, может быть, причиной тому разочарования, уготованные ему Парижем? В том числе и они! С каждым днём он всё более остро ощущает, что французская столица его творчеству способствовать не будет, что помимо считанных энтузиастов музыки его здесь никто не понимает, и просит Господа об одном-единственном: дать силы вытерпеть это. Есть ещё одна причина, омрачающая бытие Моцарта: любовь. Не проходит и часа, чтобы мысли его не обратились к Мангейму, к Алоизии. Правда, пишет он ей редко, но в каждом письме слышатся жалобы на болезненное ощущение одиночества — как страстно желает он новых встреч!

Совершенно иной тон, чем в пронизанных чистой любовью письмах к Алоизии, звучит в посланиях к «сестрице» в Аугсбурге, которую братец из Зальцбурга никоим образом не забывает ни в Мангейме, ни в Париже. Она и вдали остаётся для него тем магнитом, который притягивает к себе другой полюс его души: жизнерадостный, устремлённый к безмятежному веселью, проказам и наслаждениям, а вовсе не его антипод, страдающий от ударов судьбы и легко ранимый, старающийся скрыться в своём внутреннем мире.

С приближением осени перед Моцартом всё более настоятельно встаёт вопрос о необходимости расстаться с Парижем: природный такт и чувство собственного достоинства не позволяют дольше пользоваться любезным гостеприимством мадам д’Эпиней. К тому же отношения с Мельхиором Гриммом утрачивают былую дружескую теплоту. Самоуверенный дипломат, человек трезвого расчёта, Гримм уязвлён тем, что все его усилия по продвижению некогда обожествляемого им чудо-ребёнка никакого результата не имеют, и приписывает это равнодушию и пассивности своего протеже. Он начинает читать Вольфгангу нотации, указывать на упущения. Однажды Гримм в присутствии мадам д’Эпиней открыто распекает своего подопечного, говоря, что обязан написать письмо Леопольду Моцарту, в котором изложит многоуважаемому другу всю правду без прикрас. Он бросает в лицо молодому человеку обвинения в том, что тот не дал себе труда найти учеников. А что до его композиций, то они, разумеется, заслуживают внимания, однако ни в какой мере не соответствуют вкусам парижан — и нечего тешить себя иллюзиями! Для Моцарта это всё равно что удар обухом по голове, он просто теряет дар речи. Молча поклонившись, он покидает гостиную. Мадам д’Эпиней, на которую эта головомойка производит тягостное впечатление, говорит Гримму: