— А что такое «лисенца», дядя Шахтнер?

   — Торжественная песнь признания. Тут ты можешь дать полный простор своей фантазии.

   — Да дадите вы когда-нибудь мальчику отдохнуть? — вмешивается в разговор матушка Аннерль. — Разве не видите вы, господин Шахтнер, до чего он устал? Вы ещё ребёнка в могилу загоните!

Она покидает комнату в сильном возбуждении, и Вольферль с Наннерль торопятся за ней следом, чтобы успокоить. Горечь, прозвучавшая в её словах, всех испугала, особенно Шахтнера. Пользуясь отсутствием детей, Леопольд Моцарт объясняет другу:

   — Надо тебе знать, Андреас, после последней болезни Вольферля моя жена живёт в постоянном страхе за его жизнь. Эта забота преследует её словно наваждение. Понять её можно: из семи детей у нас выжили только они двое. Но иногда её страхи обретают странные формы. Она считает, что как раз сочинительство отнимает у него особенно много сил. Ей не приходит в голову, что он страдал бы ещё больше, запрети я ему это. Я, конечно, на его стороне. Запретишь ты птице петь? Нет! Безделье — бич для Вольферля. Да и всё возведённое мною музыкальное здание рухнуло бы! Привычка со временем становится железным корсетом, из которого не выпрыгнуть. Но эта привычка даётся ему легко, как и учёба; ему придётся много учиться, прежде чем он добьётся того, на что я надеюсь и рассчитываю. Мешать ему — неумно. И безответственно.

Архиепископ Сигизмунд принимает Леопольда Моцарта именно так, как и предсказывал Шахтнер: без заметных признаков неудовольствия. Лишь одно замечание, имевшее несколько ироничную окраску, что, дескать, после пышных приёмов в Париже и Лондоне господину вице-капельмейстеру маленький Зальцбург покажется неуютным, можно было воспринять как далёкое эхо былой обиды.

   — Позволю себе возразить вашей княжеской милости: несмотря на все полученные за рубежом отличия, для меня и моих близких Зальцбург был и останется самым дорогим и любимым местом на земле.

   — Весьма рад слышать, — произносит архиепископ. — И поскольку вы храните мне верность, я буду и впредь с удовольствием позволять вам собирать лавровые венки в дальних странах. А вашего младшего, показавшего себя с самой лучшей стороны и получившего лестную оценку газет, я намерен по достижении им соответствующего возраста принять в мой оркестр. — На несколько секунд архиепископ умолкает, а затем продолжает: — Лолли держит музыкантов в повиновении. И Гайдн ему в этом служит надёжной опорой. А что толку, если эти парни не желают повиноваться и к обязанностям своим относятся спустя рукава, превращаясь в выпивох и плутов. Они готовы заложить последнюю рубашку, потакая своим прихотям. Должен сказать, вы — похвальное исключение, и я хотел бы только, чтобы все вам подражали.

Когда Леопольд Моцарт вернулся после аудиенции домой, Вольферль показал ему готовый речитатив для лисенцы, которую отец сразу одобрил. В последующие дни он с головой уходит в работу над арией. Когда она готова, Вольферль относит её концертмейстеру Гайдну, который в качестве музыкального директора местного театра решает, годится опус для постановки или нет.

Этот приземистый, почти свирепого вида человек с набрякшими веками, из-под которых на мир глядят его насмешливые глаза, смотрит на маленького композитора с нескрываемым недоверием; пролистав нотные страницы, он спрашивает с нарочитой строгостью:

   — Ты сам это написал? Признавайся честно!

Вольферль, ничуть не испугавшись, отвечает:

   — А что, господин капельмейстер, вам не верится?

   — Нет. Но раз ты утверждаешь, попробуем поверить. Только не воображай, будто то, что ты мне принёс, невесть какая важная штука. Но пригодиться может. Поставим.

Гайдн ожидает, что от радости подросток бросится ему на шею, он как бы втайне ожидает этого. Удивлённый безразличием, с которым Вольфганг отнёсся к этим словам, он спрашивает:

   — Думаешь, я пошутил?

   — Нет. Просто я ничего другого и не предполагал.

Гайдн теряет дар речи. Какое-то время он не сводит взгляда с Вольферля. Потом нежно треплет его по щеке и говорит:

   — Глупый мальчик, ты мне нравишься.

Сидя вечером за стаканчиком вина в погребке «У Петра», Гайдн склоняется к Шахтнеру и шепчет ему на ухо:

   — Сегодня я первый раз разговаривал с вашим чудо-мальчиком с глазу на глаз. Чёрт побери, какое у него чувство собственного достоинства! Безо всяких обиняков так и сказал мне, что его вещь готова к постановке.

Шахтнер от души смеётся. Сосед бросает на него недоумевающий взгляд и продолжает:

   — А ведь паренёк прав. Пропади я на этом месте, если он не станет вскоре соперником итальянцев на оперной сцене. Замечательный мальчик! — И выпивает одним духом очередной стаканчик вина за здоровье молодого композитора.

В день храмового праздника в городе гостила итальянская оперная труппа. Голоса у певцов хорошие, но сама опера посредственная, местами скучная. А после неё исполняют лисенцу Вольфганга — арию для тенора и оркестра; она настолько отличалась от оперы своей мелодичностью и продуманностью, что все слушатели, в том числе и архиепископ, оживились. Подозвав своего главного казначея, графа Арко, архиепископ спрашивает, кто автор этой музыки, и слышит в ответ:

   — Одиннадцатилетний Вольфганг Моцарт.

   — Правда? — удивляется князь церкви. — Вот уж никогда не поверил бы.

После представления он велит позвать мальчика, испытующе смотрит на него и говорит:

   — В твоём искусстве игры на клавире и на скрипке я однажды имел уже случай убедиться. Но то, что ты занимаешься композицией, для меня новость. Скажи как на духу: ты один сочинил эту арию?

   — Мне никто не помогал, ваша княжеская милость.

   — И даже отец?

   — Нет.

   — Ну продолжай в том же духе и смотри, чтобы из-под твоего пера вышло что-то большое, значительное.

Когда отец с сыном возвращаются домой, Вольферль весело живописует матери и ход праздничного представления, и свой недолгий разговор с архиепископом. Отец, с недовольным видом стоящий рядом, даёт волю накипевшим чувствам:

   — Да, и какова же была княжеская благодарность? Нам было велено сидеть за обеденным столом в людской, в то время как итальянские певцы, Гайдн и Лолли были приглашены к господскому. Мы сидели среди крикливой и отпускающей грубые шуточки челяди, нас словно высадили на остров прокажённых. Вот как ценят у нас музыкантов, которые старались изо всех сил, чтобы о Зальцбурге заговорили во всей Европе.

Вольферль воспринимает это унижение не так остро: пирушка в незнакомой обстановке доставила ему даже удовольствие. Помимо всего прочего, в его ушах звучит косвенный заказ архиепископа написать крупномасштабную вещь. Он сразу остановил свой выбор на оратории.

В качестве текста предложены стихи настоятеля монастыря в Зееоне Виммпера «Преступление против первой заповеди», зингшпиль в трёх частях об обращении равнодушного в ревностного христианина. Однако архиепископ счёл, что создание произведения целиком будет непосильной задачей для подростка, и поручил ему только первую часть, две другие заказав Гайдну и соборному органисту Адльгассеру. К тому же князь церкви, несмотря на все заверения юного композитора, не верит, что он пишет музыку без помощи отца. Граф Арко позволяет себе заметить:

   — Следует испытать его. Как пишет моя дочь из Парижа, мальчик работает исключительно быстро. А что, если какое-то время мы продержим его взаперти? Тут и обнаружится, на что он способен без отцовской и вообще посторонней помощи.

Это предложение — чтобы Вольфганг писал свою часть оратории под замком — вызвало негодование отца: выказано полное недоверие к способностям сына. Матушка Аннерль возмущена «дурацкой выдумкой» и на радость детям разразилась по этому случаю полным набором выразительных зальцбургских ругательств. Вольфганг же воспринимает арест как забавное приключение и с удовольствием даёт на то своё согласие. Несколько дней спустя, взяв с собой самые необходимые вещи и кипу нотной бумаги, он отправляется во дворец архиепископа и докладывает главному казначею: