Но, между прочим, что Иосиф Федорович перешел на другую квартиру, даже и хорошо. В этой обстановке чего-нибудь особенного от него не вытянешь, а с туберкулезным больным, хотя и прекраснейшим человеком, жить в одной комнате долго не очень заманчиво. Врачу, понимающему это, тем более.

Он поставил точку в конце своего доклада и подписался агентурной кличкой «Жак».

А сам подумал, что если этого балбеса Андреева в скором времени не заменят другим человеком, толковым и вызывающим к себе его, Житомирского, симпатию, он, пожалуй, предпочтет навестить Бурцева и добровольно раскрыть ему кое-что из «парижских тайн», захватывающих не менее, чем в знаменитом романе Эжена Сю.

Сколь ни добросердечны и ни гуманистичны большевики, но провокаторов и они бешено не любят. И неизвестно, как может обернуться дело в случае его, Житомирского — «Отцова», провала у них. А при кретине Андрееве провалиться дважды два — четыре.

На звонок Дубровинского дверь открыл сам Ленин. Он слегка попятился, полагая, что вернулась с покупками Елизавета Васильевна, а тут оказался хотя и «свой», но все-таки «чужой» человек и захватил его врасплох в рубашке с расстегнутым воротом. Не меньше, пожалуй, был озадачен и Дубровинский. Он никак не ожидал, что застанет семейство Ленина еще за распаковкой дорожных вещей, и тоже попятился, бормоча извинения. Дескать, на неделе он снова зайдет, ему хотелось…

Ленин не дал ему договорить, втащил за руку через порог, и расхохотался.

— Да входите же, входите! У вас такое испуганное лицо, будто вы по ошибке попали не в обиталище обыкновенных людей, а в клетку с тигром. Если вас шокирует мой вид, я моментально могу преобразиться в респектабельного хозяина квартиры, как того требует уважение к гостю.

— Но незваный гость, как известно…

— Те-те-те! — остановил его Ленин. — Ужасно не люблю эту поговорку. При всей ее хлесткости и исторической справедливости в наше время она оскорбительна. И к тому же вы гость званый. — Он крикнул через плечо: — Надюша! Маняша, сестрица! — И когда те появились из двери, ведущей в дальнюю комнату, вытолкнул им навстречу Дубровинского: — Полюбуйтесь! Инок отпирается, что мы его не приглашали быть нашим гостем в Бомбоне. Каково?

Мария Ильинична, тоже одетая совсем по-домашнему, охнула и потянулась поправлять прическу на затылке. Крупская, держа в руках багажные ремни, переводила взгляд с Дубровинского на Владимира Ильича и пробовала угадать, кого же из них ей надо поддерживать. И решила по-своему:

— Иосиф Федорович, развяжите, пожалуйста, узел, который вы сами завязывали, — проговорила она и повела за собой. — Я сейчас не здороваюсь с вами, потому что вы помогали нам упаковывать вещи при отъезде в Бомбон и потом как-то неожиданно исчезли, мы с вами не попрощались. Стало быть, можно считать, что тот день как бы все еще продолжается, и вы как бы еще не ушли, и на вашей обязанности лежит не только завязывать, но и развязывать узлы. — Крупская показала ему на увесистую пачку книг: — Вот это ваша работа, Иосиф Федорович?

— Похоже, моя, — подтвердил Дубровинский, развязывая узел. — И, значит, либо это искусная подделка, либо вы совсем не читали в Бомбоне книги.

— Эти, увы, не читали, — сокрушенно призналась Крупская. — Но не подумайте, что мы там за месяц полностью одичали и забыли все, чему нас выучили в гимназии. Наоборот, мы с Маняшей очень много читали. И знаете что? Только французские книги, чтобы хорошенько разбираться во всех прелестях языка. Познакомились с учителем тамошней школы, обаятельнейшим стариком, похожим на Виктора Гюго, и страстным любителем родной литературы. Он проверял наши способности постигать тончайшие оттенки образной французской речи. Ну, Володя, разумеется, тоже много читал. Только на этот раз, как и всегда, главным образом рукописи, корректуры и письма.

— Словом, то, без чего отдых для него был бы неполным, — вставила Мария Ильинична.

— Маняша, у меня напрашивается желание продолжить твою мысль словами: «также неполным был бы и без хорошего, вкусного обеда, а вечером — прекрасной деревенской простокваши». Которую, кстати, я приучил тебя и готовить и есть. И которая, между прочим, наряду с высочайшими целебными свойствами имеет свои тончайшие вкусовые оттенки, в зависимости от того, как и кем она приготовлена, — сказал Ленин, с боку на бок переворачивая связку книг и вглядываясь в их корешки.

— Можно подумать, Володя, что ты расхваливаешь свои таланты, — заметила Крупская, — если бы я не видела сама, как ты был удивлен, когда заквашенное тобою молоко почему-то прокисло, а не свернулось, не стало достаточно плотным.

— Во-первых, Надюша, в качестве образца высшего мастерства я имел в виду Елизавету Васильевну, затем тебя, Маняша никуда не годится, затем финскую молочницу — помнишь, в Куоккала? А во-вторых, теоретику абсолютно необходима и практика, — отпарировал Ленин, все еще что-то выискивая в связке книг. — Вы как полагаете, Иосиф Федорович?

— Вспоминаю, как мы с вами воду возили на даче у Лидии Михайловны Книпович, — сказал Дубровинский. — И спорили теоретически, до какого уровня надо наполнять бочку, чтобы при толчках на неровностях дороги вода не выплескивалась.

— Да, да, да! — обрадовался Ленин. — А какой-то мальчишка нам объяснил, что надо просто не забывать класть в кадушку плавающий деревянный кружок, о чем нас не догадалась предупредить Лидия Михайловна!

— Но что же мы толчемся на ногах, точно в ожидании поезда? — сказала Крупская. И толкнула носком ботинка круглую картонную коробку в угол комнаты. Показала на стулья. — Прошу всех, садитесь!

— Надежда Константиновна, — умоляюще проговорил Дубровинский, — разрешите мне уйти. Я ворвался так некстати и даже не успел объяснить Владимиру Ильичу, как это произошло. Но меня сбил с толку Зиновьев. Он приехал из Аркашона еще на прошлой неделе и заверил меня, что вслед за ним и вы должны вернуться в Париж. И я полагал, что…

Ленин наконец отыскал то, что ему было нужно. Щелкнул пальцем по корешку книги и передал связку Дубровинскому.

— А ну, развяжите-ка еще свой узелок, батенька, — попросил он. — Резать бечевку не хочется: она может пригодиться. Кто вас обучал этому искусству — так завязывать узлы? Вам бы служить матросом на парусном корабле! — Заставил Дубровинского сесть. — Вы полагали, дорогой Инок, что после долгого безделья в Бомбоне мы забыли, как ходить по парижским улицам, и оттого, возвратясь, нос никому не показываем. Похвальная проницательность! А Григорий Евсеевич давно замечен на такой своей особенности: очень любит высказываться от имени других. И не всегда попадая в точку. Развязали? Браво! Спасибо! Меня интересует томик Чернышевского.

— Все-таки я чувствую себя очень неловко, особенно перед Надеждой Константиновной и Марией Ильиничной, — сказал Дубровинский, вручая Ленину книгу. — Им надо с дороги и переодеться и отдохнуть. Мария Ильинична после операции…

— Если бы вы, Иосиф Федорович, поехали с нами в Бомбон, вам пришлось бы видеть нас постоянно в этаком виде, — возразила Крупская. — Да и в Стирсуддене, у Лидии Михайловны, на женщинах наряды не были роскошнее. Не говорю о «водовозных клячах». Быстро вы стали парижским модником, месье!

— И доколе будут мне напоминать об операции! — воскликнула Мария Ильинична. — Да вы знаете, Иосиф Федорович, что в последние дни там, на бомбонской прелестной природе, я свободно вышагивала пешком по шесть-семь верст и прекрасно себя чувствовала.

— Надо при этом добавлять, Маняша, что все это благодаря гению Дюбуше, который делал тебе операцию, — вмешался Ленин. — Иначе наш Инок может насплетничать профессору, что мы не оценили его таланта в должной мере. А теперь я жду отчета, как вы, Иосиф Федорович, оцениваете талант Дюбуше? Потому что не только наши врачи оказались «ослами», но и берлинские тоже. А сейчас покажите ваши ноги! Предчувствую, они лучше, нежели были до этих проклятых кандалов.

— Готов показать, — согласился Дубровинский. — Но это могло бы обидеть месье Дюбуше. Потому что его имя, его репутация не могут подвергаться сомнению. Он действительно сделал чудо. И оно свершилось бы значительно раньше, так он сказал, если бы у меня не было нервов. Впрочем, почти то же самое говорили и Лаушер и берлинские врачи.