Книпович протянула руку. Дубровинский без слов крепко пожал.

— Третий — Ленгник. Членам ЦК партийное большинство вполне доверяет, — продолжала Лидия Михайловна. — Это были наши кандидатуры. А о Совете партии… Он безусловно останется за границей. Его основная задача: согласовывать и объединять деятельность ЦК и редакции центрального органа. Восстанавливать их состав, если он полностью выбывает. Понимаете, аресты и другие причины… В него входят по два представителя от ЦК и от «Искры». А пятый, тот, что избран на съезде, — Плеханов. Теперь вам ясно, почему Мартов не принял предложения Ленина?

— Больше чем ясно!

— Следовательно?

— Надо ездить, ездить, рассказывать правду! — Глаза Дубровинского горели живым огоньком. — Если я гожусь, если мне будет доверено, я готов поехать куда только потребуется.

— Доверено, Иосиф Федорович. Это как раз мне и поручено передать вам. Напоминаю: в вашем будущем рассказе о съезде может называться только одна фамилия из числа избранных членов ЦК — фамилия Глебова. Сам съезд — для всех — состоялся в Париже. Дата не имеет значения… Конспирация!

— А если мартовцы, побывав где-либо раньше меня, уже все расконспирируют?

— Тогда это чистое предательство! Все делегаты связаны словом рассказывать одинаково. Разве что — провокаторы? Товарищи из Московского Комитета приводили потрясающие факты зубатовской хватки. Называли даже несколько имен подлецов, причастных к провалу «Рабочего союза». Но, кажется, к нам на съезд провокаторы никак не могли проникнуть.

Дубровинский пожал плечами.

— Что касается зубатовского мастерства выслеживать — в нем я не сомневаюсь. Точно, выслежен его филерами и «Рабочий союз». А провокаторов, как говорите вы, в нашем окружении, я убежден, не было. И вообще в существование этих злых духов я верю весьма приблизительно. Не попадались мне. Настоящего черта всегда можно узнать по копытам, хвосту и рогам.

— Вы очень доверчивы, Иосиф Федорович! Прошу, относитесь к возможностям провокаторства серьезнее.

— Постараюсь, Лидия Михайловна! Куда я должен направиться прежде всего?

— Прежде всего, как только подъедут остальные делегаты, нужно здесь провести совещание. А потом поезжайте в Курск, в Орел, в Брянск, в Калугу, в хорошо знакомые места. Вам ничто не мешает это сделать? Здоровье? Семья?

— Я здоров как бык. А семья никогда и ни в чем не была мне помехой.

Они попрощались. На скамеечке у ворот сидел Егорушка, побалтывая ногами. Заметив вышедшего на улицу Дубровинского, мальчик игриво махнул ему рукой: иди, мол, дядя, все спокойно. Сам юркнул в калитку — должно быть, порядком продрог.

Ночной холодок сразу охватил и Дубровинского. Он пожалел, что не взял с собой летнее пальто. Похвалиться-то похвалился, что здоров как бык, а зябнет, будто дряхлый старикашка. Так и ползает по телу колючая дрожь. Туберкулезное обострение? А может быть, следствие разговора с Книпович? Он так подумал, и дрожь усилилась. Да, это нервы!

Итак, впереди долгая и трудная борьба. К эсерам, «экономистам», бундовцам, рабочедельцам теперь прибавились еще мартовцы. И они не какая-нибудь заноза, а тяжелый топор, расщепивший живое дерево партии. Ну что же: драться так драться!

Занятый этими думами, Дубровинский все убыстрял свой шаг, хотя при быстрой ходьбе у него всегда как-то теснило в груди. Он разогрелся, распахнул пиджачок. До дому путь был не близкий. И хорошо размышлялось так, в одиночестве. Никто ему не мешал. Разве лишь из иной подворотни затявкает собака.

Перебирая в памяти взволнованный, не очень-то последовательный рассказ Книпович о съезде, Дубровинский шел и составлял для себя расписание поездок, внутренне счастливый тем, что эти поездки — поручение Центрального Комитета партии своему агенту. И еще тем счастливый, что ныне он может ехать уже нестесненно, если сумеет, даже и без плетущегося по пятам филера. Ехать, куда ему только будет угодно… Хоть и в Москву и в Петербург! Пусть с риском, что поймают и вновь…

Вдруг обожгла мысль: «А как же Аня с Верочкой?»

Подсказка собственной совести — не стать домоседом — теперь превратилась в директиву партии. Да, да, мудрить больше нечего. В Самаре с ребенком оставаться Ане одной невозможно. И в Орел к родным ей надо ехать не в гости, а насовсем. В гости, может быть, иногда он сам будет наведываться к ним. Только так.

И острой болью защемило сердце: а часто ли судьба дарует ему такую возможность…

Еще со школьных лет он полюбил поезда, вокзальную сутолоку. Паровозы казались ему живыми. Они жарко дышали дымом и паром, блестящими поршнями, словно руками, прилежно крутили колеса, а на промежуточных станциях подбегали к высоким колонкам, из свисающих сверху широких труб, захлебываясь, пили студеную воду. В вагонах хорошо спалось и хорошо думалось, особенно на второй полке, — никто не мешал, не садился на ноги. Днем, свесив голову, можно было подолгу глядеть в окно, любоваться на проплывающие мимо пашни и перелески. Нигде не была столь вкусной еда, как в вагоне. Порой хотелось показать свою удаль, у водогрейки наполнить чайник побыстрее, а потом тянуться вдоль состава медленным шажком с тем, чтобы вспрыгнуть на подножку, когда поезд уже начнет набирать скорость. И какие же всегда интересные встречи, разговоры в вагонах! Будто нарочно туда собираются люди с необыкновенной судьбой. Ах, дорога, дорога, как ты желанна, дорога!

За годы ссылки он очень стосковался по ней. Почти с детской, неосознанной радостью садился в поезда, увозившие его из Самары то в Саратов, то в Брянск, то в Калугу, в Курск, в Орел — в любые места, куда теперь призывали партийные обязанности. И хотя именно они заполняли все его думы, оставалось времечко и для того, чтобы беззаботно поваляться на полке, или, присоединившись к доброй компании, попивать горячий чаек.

В этот раз вагон мотало почему-то особенно сильно. От окна, от всего заплывшего ледяной коркой стекла дуло прямо в грудь. Дубровинский вертелся на жесткой полке, пытаясь заслониться от холода. Но кроме маленькой подушечки-думки — подарка матери — при нем ничего не было. А пальто не столь уж велико, чтобы его и подстелить под бок и накрыться им же. Надо было купить билет во второй класс, да показалось, что ночку-другую можно и так скоротать. К тому же он очень потратился, перевозя семью в Орел.

— Ты плюнь на все и появляйся у нас почаще, Ося! — просила тетя Саша, отправляя его в обратную дорогу и набивая сумку всяческой домашней снедью. — Этого тебе ни мать родная, ни супруга любезная, ни братья строгие не скажут. Потому что все они с высокими понятиями. Книги читают, которые и читать-то нельзя, и ходят туда, откуда не всегда люди домой возвращаются. А тетя Саша, она что? Она думает, как ей шляпку покрасивее сшить да побольше получить с заказчицы. И еще думает: хорошо, когда в доме весело.

Он поцеловал ее в тугие, налитые щеки. Ну, тетя Саша, тетя Саша! До чего же ты славная в своей простодушной воркотне. Книги такие, что читать нельзя, и вправду ты не читаешь, больше любишь Дюма, Диккенса, Мавра Йокаи. И ходить туда, откуда не всегда домой можно вернуться, тоже не ходишь. Но в шляпных коробках и в разных других тайничках сколько всякого понапрятано? Да и шляпки шьешь ты не ради корысти, все твои «прибыли» тратятся на «смутьянов» Дубровинских. Дери, дери, тетя Саша, за шляпки побольше с богатых заказчиц, деньги нужны на дело революции! Ну, а кто же не любит, когда в доме весело? При тебе всегда весело. Вот и держи, милая тетя, в доме этот теплый огонек!

Сон не приходил, и оттого ночь тянулась нескончаемо. Можно было только позавидовать густому храпу, доносившемуся с обоих концов вагона. А ведь и сам он, бывало, лишь бы повалиться на постель, все равно мягкую или жесткую, теплую или холодную, сразу засыпал как убитый.

Позевывая, с фонарем прошел кондуктор. Заметил, что Дубровинский лежит с открытыми глазами. Остановился возле него.

— Не спится, барин?