— Полностью поддерживаю Надежду Константиновну, — заявил Богданов. — Уезжайте. Немедленно уезжайте. Сегодня у полиции руки коротки, завтра они могут вырасти. Или мы не знаем российской действительности?

— Черт возьми! Но Куоккала — удобнейшее место для связи с Питером! — сказал Ленин, расхаживая по комнате.

— Вы не можете, Иосиф Федорович не может, а мне пока ничто не мешает появляться даже в Петербурге, — проговорил Богданов. — В Куоккала для связи с Петербургом останусь я и Наташа.

Ленин еще походил, повторяя свое: «Гм! Гм!» Остановился. Наотмашь повел рукой:

— Едемте! Но это не бегство в испуге, это поездка на отдых. Вы готовы к такой поездке, Иосиф Федорович?

— Да, — ответил Дубровинский. — Времени, назначенного Надеждой Константиновной для сборов, мне больше чем достаточно. Только, кажется, Надежда Константиновна ошибается. Через два часа проходит поезд в сторону Петербурга, а не Гельсингфорса.

— Совершенно верно, — подтвердила Крупская. — Именно в сторону Петербурга.

И Ленин, смекнув, сразу же подхватил:

— Дорогой Иосиф Федорович, ну, разумеется, Надюша рассудила правильно! Коль ехать даже на отдых, так все равно обязательно соблюдать конспирацию. Да, да! Не только поэтому, но и поэтому, Наталья Богдановна, Александр Александрович, вы нам окажете честь — проводить до станции? И посадить — без «хвоста»! — в вагон.

— Проводим и отправим, — сказал Богданов. — Счастливого пути!

— Спасибо! — сказал Ленин. И потер руки. — Но знаете, Александр Александрович, все время сейчас меня сверлит-таки одна мысль: мы с вами должны еще обязательно скрестить свои «философские шпаги»! По-настоящему!

Через два часа они веселой ватагой, громко, на всю улицу разговаривая и перекликаясь, неся небольшие саквояжи в руках, направились к станции.

Ночь походила на день, было совершенно светло, только чуть прохладнее, чем с вечера. Полыхающая багрянцем заря переместилась над лесом. Теперь она горела на северо-востоке, в той стороне, куда нужно было ехать. И откуда пока что ожидался поезд на Петербург.

Холодный ветер «биза» гнал к берегу мелкую, отлогую волну, бросал ее на гранитную отмостку и заставлял взлетать вверх пыльными брызгами. Чугунные решетки, ограждавшие подходы к озеру, слезились. Под ними образовались широкие лужицы, и ветер накрывал их тонкой рябью.

По склонам гор, вдалеке охватывающих Женеву вместе с озером свободной подковой, медленно волочились клочковатые облака. Проплывали над городом. И тогда еще и сверху сеялась влажная муть, соединяясь с курящимся вдоль набережной туманом. Город казался безлюдным. Лишь иногда на короткое время в улицах появлялись одиночные пешеходы, спешащие куда-то по самым неотложным делам, катились редкие кебы с поднятым кожаным верхом.

— Д-да, Иосиф Федорович, погодка сегодня совсем не женевская, — проговорил Ленин, приподымая воротник пальто и раскрывая зонт. — Сожалею, что потащил вас на прогулку. Но, право, здесь зимой не всегда бывает так скверно, а мне хотелось блеснуть перед вами способностями гида, поскольку вы в Женеве первый раз!

— Погода действительно неважная, — подтвердил Дубровинский, принимая приглашение Ленина сообща воспользоваться одним зонтом. — Однако я, Владимир Ильич, не очень огорчен. Случалось попадать и не в такие оказии.

— А я огорчен чрезвычайно. Боюсь, не простудить бы вас. Может быть, нам лучше вернуться?

— Только в том случае, Владимир Ильич, если простуда может к вам прицепиться. А я одет достаточно тепло и, как это ни странно, люблю гулять под мелким дождичком. Надо мне понаблюдать Женеву и слякотную. В день моего приезда сюда я потрясен был обилием света. Хотя, правду сказать, и яркое солнце, и эти роскошные горы, и озеро — все мне показалось каким-то чужим.

— Вот именно: чужим! — подхватил Ленин. — У меня вообще было такое чувство, словно я в гроб ложиться сюда приехал. Не удержался, сказал при Надюше. Она сделала вид, что не расслышала и что ей невыразимо приятен этот вояж. Что делать, будем считать: всем нам приятен. Это лучше, чем терзаться глупой тоской. Глупой потому, что тоска подобна ржавчине, которая разъедает самую прочную сталь. В первый наш приезд сюда Женева была мне больше по душе.

— Наверно, дело было не в самой Женеве, а в той атмосфере, какая вас окружала тогда, — заметил Дубровинский. — Тогда у вас здесь вырастали крылья, а теперь эти крылья подбиты.

— Гм, гм! «Подбиты»! — слово не нравится, от него веет какой-то безнадежностью. Но вы правы: тогда революция шла на подъем, а сейчас мы вынужденно отступили. Для нового разбега. — Он рассмеялся. — Видели бы вы, как я пробирался ночью по льду Финского залива! Мрак абсолютный. Два пьяных проводника, крестьяне, финны, как водится, молчаливы, ни слова ни со мной, ни между собою. Идут. А лед трещит, ломается. И тут я понял, что значит поговорка «Пьяному море по колено!». И пожалел, разумеется, не в прямом смысле, что сам я не пьян. Тогда бы, очевидно, было и мне все равно. А так — уходит лед из-под ног, и думаешь невольно: «До чего же бессмысленно приходится погибать!» Но знаете, в то же время и злость взяла. Обыкновенная хорошая злость на то, что ноги промокли. Побежал. Лед шевелится, но бегу, и чувство такое — спасение только впереди. Оправдалось. Выскочил из беды. Подошли проводники. Впервые заговорили: «Смекнул барин. Когда лед проваливается, стоять на месте нельзя». Просто и мудро, не правда ли? После я много раз повторял эти слова. Здесь, в Женеве, лед тоже потрескивает. А потому стоять нам нельзя. — И опять рассмеялся. — Идем, как видите, невзирая на скверную погоду!

— А помните, Владимир Ильич, как мы с вами гостили у Лидии Михайловны в Стирсуддене?

— Помню, — сказал Ленин, — хотя прошло уже сто лет, а точнее — семь с половиной месяцев. Помню и как мы с вами были там водовозными клячами, каждое утро прикатывали по нескольку бочек и поливали цветы, которых у милой Дяденьки бесчисленное множество. А вот вкус оленьего окорока совершенно забыл. Как вы находите, женевская конина не вкуснее?

— В пересчете на франки и сантимы, которых все время не хватает, конина, безусловно, вкуснее!

— Это мне напоминает афоризм Конфуция: самое трудное — поймать кошку в темной комнате, особенно тогда, когда ее там нет.

Ленин остановился, поглядывая на плещущее мелкими волнами озеро, на дальние цепи гор. Ветер дул ровно, с прежней силой, а моросящий дождь прекратился, и несколько приподнялись, посветлели бегущие над озером клочковатые облака.

— В качестве самозваного гида какие сведения могу я вам сообщить, Иосиф Федорович, об этой самой Женеве? — проговорил Ленин, складывая зонт. — Сколько-нибудь обстоятельные наиболее ранние упоминания о ней мы находим только у Юлия Цезаря. Стало быть, не грех называть Женеву старушкой. Насчитывает она примерно сто десять тысяч жителей, включая и нас с вами. А вообще эмигрантов здесь более чем предостаточно. Скучать не придется, если принимать все эмигрантские склоки за веселые спектакли. Что сказать об этом озере? Его длина… Вы еще не совсем закоченели, Иосиф Федорович?

— Наоборот, очень хорошо прогрелся, — ответил Дубровинский, интуитивно догадываясь, что Ленин предложил ему прогулку совсем не ради того, чтобы показать город и Женевское озеро. Его мысли заняты сейчас совершенно другим, а разговориться при ходьбе как-то легче. Конечно, главная его забота — это «Пролетарий», регулярный выпуск газеты — одна из важнейших целей их приезда сюда. В Финляндии стало небезопасно. — Владимир Ильич, меня беспокоит настроение Богданова. Вот мы, три редактора, казалось бы, работаем слаженно. И однако…

Ленин быстро повернулся к нему. Сунул зонт себе под мышку и сделал короткий жест свободной правой рукой.

— …и однако мы с вами в этой слаженности оба уже замечаем серьезную разобщенность. Да, да, Иосиф Федорович, будем называть вещи своими именами. Разобщенность! Мы должны приложить все усилия, чтобы лед, на котором стоим, не дал трещин, как в Финском заливе. Когда лед начинает трескаться, стоять на месте нельзя! Мы должны двигаться. Но пойдет ли вместе с нами Александр Александрович, коего я чту как одного из умнейших людей, увы, одержимых непереносимыми глупостями!