— Мы обязаны заявить от имени «Собрания» требования…

— О «Собрании», я сказал, и слышать не хочу. Никаких его требований не принимаю. Повторяю: они незаконны.

— Подумайте, господин директор. Народ через нас, затаив дыхание, хорошего ответа вашего ждет…

— Мой ответ: работайте, а смуту не разводите. Это очень хороший ответ. Все!

Повернулся к депутации спиной и пошел к своему столу.

На следующий день у проходной было вывешено объявление, в котором от имени директора завода подтверждалась правомерность действий мастера Тетявкина и указывалось на незаконность попытки представителей «Собрания» вмешаться в это дело. В конце объявления содержался призыв к разумности рабочих, кои не должны поддаваться разного рода науськиваниям.

— Славную встречу Нового года приготовили нам хозяева! Вот это подарочек! — говорили в тот день в цехах.

Была и некоторая растерянность. Потому что наряду со своим жестоким и вызывающим объявлением Смирнов распорядился выдать кой-кому из рабочих праздничные наградные. Главным образом тем, кто отличался «примерным поведением».

Новый год прошел у путиловцев безрадостно, в глухой тревоге, в ожидании чего-то недоброго. Да и во всем Петербурге чувствовалась зловещая напряженность. О возникшем на Путиловском заводе остром конфликте писали все газеты. Это происшествие обсуждалось едва ли не во всех домах.

А в воскресный день, следующий за праздником Нового года и обычный для просветительских лекций во всех отделах «Собрания», связных занятий не получилось. Возбужденно митинговали, говорили о чем попало, а больше всего о тяжелом, изматывающем труде и о произволе хозяев. В первую очередь называли при этом администрацию Путиловского завода.

Гапон в тот день на собрании рабочих Нарвского отдела при огромном скоплении народа слушал отчеты депутации. Он знал уже все. Нужно было, чтобы это слышали и рабочие и теснящиеся возле входной двери полицейские. Он сидел, нервно подергиваясь, теребя цепь наперсного креста и горячим взглядом устремясь в толпу, словно бы проверяя, насколько послушной окажется она ему в роковой час, если этот час наступит.

Вел собрание Карелин. Один за другим поднимались на трибуну рабочие. Гапон знал, что они скажут. Но было важно, чтобы пока говорили они. Пусть щепают лучину, пусть складывают в груду дрова, обливают их керосином — огонь уже зажжет он сам. И это будет не Одесса, где спичку под костер сунули революционеры. Это будет совсем иной огонь.

Он поднял голову и отвлекся от своих мыслей, только заметив на трибуне высокого, слегка сутулящегося человека, с опущенными вниз рыжеватыми усами.

— Варварин, — назвался оратор. — Я говорю от имени партии социал-демократов большевиков. Товарищи! Чаша терпения народного переполнилась. И когда прольется она — а это неизбежно, — прольется кровью. Все видят теперь, что самодержавная власть и власть капитала не останавливаются ни перед чем, чтобы сломить дух свободолюбия в народе. Они не остановятся и перед казнями, перед массовыми репрессиями, если почувствуют, что земля под ними шатается.

Гапона вдруг подбросило. Он звучно ударил ладонями по столу.

— А ты не каркай! — вскрикнул он. — Не пугай народ кровью! Есть у нас сила правды, справедливости, она остановит замахнувшийся меч. Если меч замахнется. Но мы отведем его ранее. Силой слова, силой твердости. Кровь народную сбережем. И сами крови других мы не жаждем…

— Мы тем более не жаждем, — перекрывая голос Гапона, бросил в зал Варварин. — Но убаюкивать сладкими надеждами людей, чтобы потом на них обрушился царский…

— О царе худо не моги говорить! — закричали с мест.

— Царь — прибежище наше!

— До-олой!

Поднялся шум, в котором тонули, исчезали отдельные слова. Карелин звонил в колокольчик. Гапон стоял бледный, скрестив на груди руки, и трудно было понять, радуется он этой буре или осуждает ее. Варварин, отчаявшись в возможности продолжать свою речь, сошел с трибуны. А зал все еще грохотал, дребезжали в окнах стекла. Это уже была перебранка не с Варвариным, а между собой. Он затронул больную струну — о переполненной чаше терпения народного, — и вот заговорили. Не поминая царя, заговорили об этом.

Гапон простер руки вперед, и сразу стал спадать общий гул, дробиться на отдельные истерические вскрики.

— Товарищи! — ясно и кругло прозвучало в затихающем зале это его обращение, мало вяжущееся с облачением священника. — Вот мое слово. Вызвать завтра директора завода господина Смирнова сюда, потребовать от него обратного приема на работу уволенных, убрать прочь мастера Тетявкина. Наша депутация Смирновым не была выслушана. Оскорблена! Пусть он здесь, при всем народе посмеет ответить отказом. А откажет — забастовать! Всем, до единого человека!

— Правильно!

— Как скажешь! Мы все с тобой!

— Бастовать!

— Товарищей своих в беде не оставим!

Поведя в воздухе выставленными вперед ладонями, Гапон остановил бушующую стихию. Четко и внятно спросил:

— Доверяете мне? Доверяете вашим руководителям?

И опять шквально пронеслось:

— Доверяем!

— Тогда ступайте пока по домам своим с богом! А завтра судьба наша решится. Споем, друзья, «Боже, царя храни»!

Он первым запел. Голос от волнения и счастья у него срывался. Как никогда до этого, он почувствовал свою власть над массами рабочих. Что он скажет, то и сделают. Куда поведет, туда и пойдут. Пели все. Призывно, со страстной мольбой обращаясь к богу и царю, как бы соединяя в сердцах своих эти оба понятия воедино.

Гимн был исполнен, и наступила благоговейная тишина. Гапон отпустил всех, благословив троекратным крестным знамением с тою особой торжественностью, с какой умел делать это в пасхальную заутреню только высокопреосвященный отец Антоний, митрополит санкт-петербургский и ладожский.

На выходе из помещения Гапона остановил один из рабочих, подтащил к нему за руку молодого интеллигентного человека с тонкими черными усиками и в каракулевой шапке пирожком.

— Вот, батюшка, инженер с нашего завода господин Рутенберг, Петр Моисеевич, — назвал он его. — Очень хороший человек. Просил, чтобы с вами познакомиться. Вы уж простите, батюшка.

И сразу же отошел в сторону. Рутенберг приподнял шапку.

— Очень приятно! Всегда с величайшим вниманием, отец Георгий, слежу за вашими речами и вашими действиями. Полностью с вами во всем солидарен, о чем свидетельствую и от имени партии социалистов-революционеров, членом которой я состою. Доверяя вам безгранично, прошу называть меня просто Мартыном. Хотя, как изволили слышать, имя-отчество у меня совершенно другое.

— Лучше бы нам в таком случае, господин Рутенберг, не знакомиться, — сухо проговорил Гапон. — Можете быть спокойны, я вас не выдам. Но бомбы социалистов-революционеров нашему делу не подмога.

— Мы не бросаем свои бомбы в кого попало, — возразил Рутенберг. — А когда бросаем, так только по приговору. И небольшой группой, не из возбужденной толпы, дабы не навлечь ответных репрессий на невиновных.

— А у меня толпа. И возбужденная, — с оттенком самодовольства заметил Гапон.

— Стало быть, о бомбах тогда и вспоминать нечего, — отозвался Рутенберг. — Слушал я сейчас выступление социал-демократа этого, как его, Варварина. Не понравилось. И вам с ними, как говорится, пива никогда не сварить. А с нами сварить можно. Поэтому и грустно мне, что вы, отец Георгий, как понял я, отказываетесь от знакомства.

Гапон слегка прищурился. Рядом с Рутенбергом сделал несколько шагов. Еще раз внимательно вгляделся в него.

— Мартыном звать, говорите?

— Совершенно верно!

— Ну, до встречи, Мартын!

И протянул ему руку,

Решение Нарвского отдела Смирнов высмеял, требования рабочих назвал бредом сивой кобылы в летнюю ночь. И тогда путиловцы забастовали. Словно вымерли все цехи. Снежный буран бился средь широкого двора, наметал высокие сугробы у сквозных, решетчатых ворот, но даже единого следа человеческого там не отпечаталось. Только у главной конторы завода топтался на морозе усиленный наряд полицейской охраны.