— И вам он в силу дружеской откровенности рассказал, что собирается меня арестовать? — с легкой иронией спросил Дубровинский, все более утверждая себя в мысли, что перед ним бездарный агент охранки.

— Это сказал он не мне, — обиженно ответил парикмахер, и губы у него затряслись. — Он это сказал некоему своему подчиненному, который прибежал в мою мастерскую, где господин начальник сидел с намыленной бородой. Прибежал, чтобы сообщить ему, что получено насчет вас срочное телеграфное указание. А от кого указание, полагаю, вам лучше моего известно. Виноват, если не к месту и времени вас потревожил, — и быстро пошел к калитке. — Умоляю: простите!

Какую-то долю минуты Дубровинский стоял ошеломленный. А потом бросился догонять парикмахера. Остановил на выходе со двора.

— Нет, это вы мне простите, — в волнении пожимая ему руку, сказал он. — Дважды простите! Сейчас. И давнюю мою подозрительность. Я очень, очень вам благодарен! А сами вы достаточно ли были осторожны?

— Не беспокойтесь, господин Дубровинский. Стричь я умею, — с достоинством ответил парикмахер. — А меня не остригут!

Услышав какой-то необычный, прерывистый и приглушенный шум возле калитки, Анна вышла на крыльцо, но застала Дубровинского уже одного. Гортензия Львовна по-прежнему в дальнем углу двора из лейки поливала цветы.

— Ося, с кем ты разговаривал? — спросила она. — Или мне это показалось?

И догадалась. Побледнела и обессиленно опустилась на ступеньки крыльца.

— Аня, ради бога, не тревожься, я сейчас должен уйти, — торопливо ответил Дубровинский. — Адрес в Питере у меня прежний. Вынеси, пожалуйста, пиджак. Боюсь, не разбудить бы девочек. Скажи им, что я снова приеду. И позови в дом Гортензию Львовну. Мне не хочется, чтобы она видела, как я перепрыгну через забор.

Конные стражники ворвались во двор менее чем через полчаса после его ухода.

Жучка с отчаянным лаем бросилась им навстречу.

Офицер спрыгнул с седла, занес витую плеть над головой и, выбрав удобный момент, так рубанул ею, что собака, тонко взвизгнув, перевернулась в воздухе. Скуля, поползла под террасу.

Проснулись девочки, испуганно заплакали, завидев входящих в дом людей с тяжелыми шашками на боку.

Звенели шпоры, поскрипывали сапоги. Все уголки дачи были моментально осмотрены.

— Мадам, где ваш муж? Куда он девался? — спросил офицер, нетерпеливо постукивая носком сапога.

— Вы же знаете, господин ротмистр, что на такие вопросы бессмысленно ждать от жены нужного вам ответа, — сказала Анна. — Гортензия Львовна, пожалуйста, уведите, успокойте детей. Этим господам ничего не стоит пустить в ход и в доме свои плети.

Ротмистр побагровел, надвинулся было грудью на Анну и отступил на шаг.

— Отлично! В таком случае, мадам, я приступаю к обыску и предупреждаю: если в ваших вещах найдется хоть что-нибудь недозволенное, бессмысленно вашим детям будет ждать от меня ответа, куда девалась их мама! — Он круто повернулся на каблуках и приказал своим подчиненным: — Обыскать! Да со всей тщательностью! Вы поняли — со всей!

И прямо на пол полетели платья и белье из гардероба; полотенца, салфетки, нитки для рукоделия из комода; с постелей — одеяла, простыни и наволочки; с буфетных полок — жестяные коробки, в которых хранились гвоздика, перец и лавровый лист.

Вдребезги разбилась чашка. Кто-то постарался, сдернул и швырнул на пол оконные занавески.

Заложив руки за спину, ротмистр прохаживался по комнатам. Оглядывал стены: нет ли в них тайника? Рванул приотставшие в одном месте обои, разворошил ногой лежащие в уголке детские игрушки, раздавив при этом кукле фарфоровую руку. Зло окинув взглядом разоренную комнату, он скомандовал:

— Отставить! Поехали! — и, бренча шпорами, вышел во двор.

— Я протестую! — гневно сказала Анна, преграждая ему дорогу. — Это бесчинство, дикий вандализм, я требую составить протокол.

— У вас остается превосходная возможность пожаловаться, мадам! А вандализм — это когда взрывают дачу его превосходительства господина Столыпина.

— Не Дубровинский же ее взорвал! Это делают эсеры, террористы!

— Дубровинский, мадам, желал бы взорвать и нечто большее, чем дачу его превосходительства, — весь самодержавный строй России!

Он оттолкнул ее, вскочил в седло. И через минуту весь отряд галопом помчался обратно, к Орлу.

Жизнь в Петербурге шла обычным чередом.

Работали в общем-то все фабрики и заводы, а Финляндская железная дорога бастовала. Магазины были полны товарами и покупателями, а на перекрестках улиц стояли нищие и протягивали руки: «Подайте кто сколько может!» По Невскому проспекту катились экипажи с пышно разодетыми дамами, а на окраинах Питера изнеможенные женщины в грязных дворах растягивали веревки и сушили на них до дыр застиранные рубашки своих мужей. По вечерам в истомном летнем воздухе плыл нежный церковный благовест, жарко горели восковые свечи перед иконами, а по соседству молодцы из «Палаты Михаила Архангела» с иконками на шее с железными ломиками в руках громили скудные еврейские магазинчики. Разносчики газет на все лады выкрикивали: «Вот свежие новости: закончено следствие по делу о Московском вооруженном восстании, бунтовщики будут жестоко наказаны. Предано суду двести шестнадцать человек. Читайте газету „Речь“, самую лучшую газету!» А другие им отзывались: «Читайте новую рабочую газету „Эхо“! К тысяче ста московским пролетариям, расстрелянным карателями, прибавится еще двести шестнадцать жертв судебной расправы. Читайте газету „Эхо“, рабочую газету!» В Таврическом дворце заседала Государственная дума, бурно обсуждался аграрный вопрос, а в Петергофе под председательством императора Николая заседали Трепов, Победоносцев, Столыпин и другие осыпанные орденами сановники, на свой лад оценивая ход обсуждения аграрного вопроса в Думе и определяя момент, когда станет выгоднее разделаться с нею.

Жизнь в столице шла, казалось бы, обычным своим чередом, но к городу между тем стягивались крупные силы войск всех родов оружия, включая артиллерию.

Эшелоны останавливались на запасных путях, не выгружаясь. Их держали в боевой готовности с расчетом быстрой переброски. Куда? Казалось, скорее всего, чтобы не дать забастовке рабочих Финляндской железной дороги распространиться на остальные дороги. Но могло быть и другое. В Кронштадтской и Свеаборгской крепостях давно шло брожение среди моряков и солдат. Оно особенно усилилось после того, как поступили сообщения из Севастополя об убийстве там главного адмирала Чухнина. Не для устрашения ли этих твердынь припасена тяжелая артиллерия?

У сестер Менжинских вечерами собирались члены Петербургского комитета и его военной организации — «военки». Это было удобно. Правда, квартира в цокольном этаже и окна выходят прямо на улицу. Однако в этом заключались и определенные выгоды. Ну кто может подумать, что, по существу, у всех на виду происходят конспиративные встречи? А окна можно густо задернуть тюлевыми занавесками и уставить горшками с геранью и фуксиями.

— Да, — задумчиво говорил Мануильский, руководивший кронштадтской военной организацией, — восстания зреют, но время для них далеко не настало. Конечно, эсеры, с вечным своим стремлением к фейерверкам, готовы в любую минуту кинуть спичку в пороховой погреб. И может быть, власти полагают, что присутствие возле Питера значительной силы войск отрезвит горячие головы?

— Весьма вероятно, — с ним соглашался Егор Канопул, представитель кронштадтской «военки». — Но тогда какой смысл охватывать кольцом весь город? Резоннее сосредоточить их в один кулак и этот кулак показать Кронштадту и Свеаборгу.

— Внеси свое предложение главнокомандующему, — иронически отзывался Шлихтер. — Только подумал ли ты, что ни из Кронштадта, ни из Свеаборга по дальности расстояния этот кулак виден не будет? Азарт же восстания, если оно вспыхнет, и совсем заставит забыть о нем. Свойство вполне человеческое.