— Вернее говорить о восстании не «если оно вспыхнет», а «если эсеры его разожгут», — напоминал Мануильский. И вопрошал сестер Менжинских: — Ну, а вы что скажете?

Вера Рудольфовна пожимала плечами. Людмила была ближе к военной организации, ей не хотелось уклоняться от ответа.

— По-моему, — говорила она, — власти предполагают, что большие беспорядки могут начаться в самом Питере. Особенно если будет распущена Дума. А это ведь не за горами.

И действительно, в разгар прений по аграрному вопросу, когда численно господствующие в Думе кадеты гнули к поискам выгодных для помещиков компромиссов, социал-демократическая фракция добивалась немедленного наделения крестьян землей без каких-либо выкупных платежей, а в целом Дума не считала возможным снять этот вопрос с повестки дня — самодержавие сказало свое решительное «нет!». Правительство опубликовало сообщение, в котором жестко подтверждалась незыблемость существующих аграрных отношений. Дума «дерзновенно» вознамерилась было вопреки этому все-таки выработать новый земельный закон, и тут же царским указом была распущена. Совещание в Петергофе готовило именно эту акцию и, предвидя, что она может вызвать серьезные волнения в столице, готовило и другое — беспощадное их подавление силой армии. Вошедший в полное доверие царя Трепов изнемогал от нетерпения вызвать питерский пролетариат на улицы и вновь пустить в ход свое знаменитое «патронов не жалеть». Но он знал, что это приносит должный эффект лишь в том случае, когда всплескивается неорганизованная народная стихия: разрозненные восстания легче бить поодиночке.

Дубровинский пришел на квартиру Менжинских раньше других. Дверь ему открыла Людмила. Она была одна. И очень взволнованна. Улыбчивое, круглое ее лицо осунулось, под глазами залегла синева. Всегда красивая, аккуратная прическа — волосы были густы и длинны — сейчас несколько сбилась набок, а Менжинская и не замечала. Теребя пальцами мочку левого уха — сережек она не носила, — правую руку подала Дубровинскому, быстро стиснула и отпустила.

— Случилось что-нибудь особенное, Людмила Рудольфовна? — спросил он, сразу уловив встревоженность в ее взгляде.

— Да, — коротко ответила Менжинская. — Свеаборг восстал.

— Подробности?

— Почти никаких. Минеры отказались выполнить приказ о минировании подступов к крепости. Их арестовали. А вчера в ночь артиллеристы разгромили гауптвахту и выпустили арестованных. Поднято красное знамя. Возможно, захвачена большая часть крепости. Идет обстрел Комендантского и Лагерного островов, на которых находится комендант и верная правительству пехота. Вот все, что я знаю.

— А Шлихтер? Наша делегация?

Менжинская молчала, нервно покусывая сохнущие губы. Дубровинский разглаживал усы, обдумывая положение. О том, что в Свеаборге могло вспыхнуть восстание, стало известно уже несколько дней назад. И Ленин тут же написал проект постановления Исполнительной комиссии Петербургского комитета о необходимости тщательно выяснить положение дел на месте и принять меры к отсрочке восстания. Если же отсрочить восстание никоим образом не удастся — взять на себя руководство, иначе эсеры превратят революционный взрыв в простую авантюру. Выехали Шлихтер, Лядов, Землячка. От них ни слуху ни духу. Может быть, делегация еще в пути? Или, добравшись до места, оказалась бессильной что-либо сделать?

— Сегодня в Гельсингфорс уехала сестра, — прерывая молчание, сказала Менжинская. — Вера была в Куоккала. Владимир Ильич попросил ее немедленно поехать в Финляндию и разыскать Шлихтера. В крепости есть надежные люди, подпоручики Емельянов и Коханский. Они, конечно, встали во главе. Но им надо помочь. Нельзя теперь восстание оставлять на произвол судьбы. Нельзя, чтобы его посчитали обыкновенным бунтом против начальства. Восстание — это революция! Владимир Ильич сказал, пусть вся наша делегация им помогает. А мне страшно, Иосиф Федорович!

Она прямо посмотрела Дубровинскому в глаза. Но в ее взгляде растерянности не было — только глубокая боль.

— Не тревожьтесь, Людмила Рудольфовна, — сказал Дубровинский и взял ее за руку, — ваша сестра — человек смелый и опытный.

— Боже мой! Да я не об этом! — воскликнула Менжинская, стискивая пальцы Дубровинскому. — Хотя, конечно, за Веру тоже боюсь. Лучше бы я поехала вместо нее! Но если восстание не подготовлено, чем все это кончится? Опять военно-полевыми судами и расстрелами.

— Вы правы, Людмила Рудольфовна, — мягко сказал Дубровинский, проникаясь ее душевным состоянием. — Но что случилось, то случилось. И надо думать теперь о том, чтобы знамя восстания увидела вся Россия, весь мир. Тогда и неизбежные жертвы не будут бессмысленными.

— Если бы человеком управлял только рассудок! Может быть, это и глупо, но мне иногда сердце приказывает такое, что я забываю о здравом смысле, — она отняла свою руку. — Вот взяла бы сегодня и поехала вместе с вами в Кронштадт! Мне спокойнее, когда я вижу обстановку своими глазами.

Дубровинский улыбнулся. С сестрами Менжинскими он познакомился недавно, через Ольгу Афанасьевну Варенцову, с которой вместе когда-то отбывал астраханскую ссылку, а теперь вместе входил в петербургскую «военку». Обе Менжинские — учительницы по образованию и по призванию — преподавали в воскресно-вечерних школах для рабочих, обе, может быть, как раз в силу своей профессии были общительны и речисты. Но старшая сестра, Вера, казалась Дубровинскому несколько суше, строже, а Людмила, почти его ровесница, покоряла своей удивительной непосредственностью и простотой. С нею ему всегда было легко разговаривать. Всякий раз Дубровинский расставался с Людмилой, унося ощущение, будто он вел диалог сам с собой, подчас и очень сложный, трудный, но такой, в котором после долгого спора непременно находилось радующее его решение.

— Почему и вы стремитесь поехать в Кронштадт?

Он знал уже, что в «военке» получено сообщение от Мануильского, требующее срочных указаний, как быть, — обстановка накалена эсерами до крайности; знал, что Петербургский комитет принял решение немедленно послать туда его, Гусарова и Малоземова. Им вместе с Мануильским на месте определить план действий и точный час начала восстания. Оно готовилось исподволь, планомерно, с весны, и предполагалось стать одним из главных звеньев в цепи всеохватного выступления революционных сил. Но Свеаборг сломал все замыслы. Чувство братской солидарности теперь обязывало кронштадтцев его поддержать, а питерский пролетариат должен был поддерживать и Кронштадт и Свеаборг.

— Зачем вам ехать, Людмила Рудольфовна? — повторил Дубровинский. — Вы здесь для связи нужнее. А в Кронштадте я однажды бывал уже в переделке и знаю, что это такое.

— Вот потому-то я и стремлюсь поехать туда! Вы знаете — я тоже хочу знать, видеть. Иначе мое воображение склонно все преувеличивать. Четыре дня тому назад Егор Канопул перед отъездом в Кронштадт заходил к нам с Шорниковой — она тоже из нашей «военки», — и мне почему-то Шорникова тогда ужасно не понравилась. Мне хочется посмотреть на нее в Кронштадте теперь.

— Доверьте это моим глазам, Людмила Рудольфовна, — сказал Дубровинский. — Вы ведь не раз убеждались, что видим мы одинаково. Канопул — человек строгой морали, а если вас в Шорниковой тревожит нечто другое, не поддавайтесь подозрениям. Провокаторы, конечно, существуют, но я, например, не верю, чтобы они когда-нибудь могли оказаться рядом со мной. В этом, кстати, недавно меня убедил один парикмахер.

— Подозрительность и осторожность — вещи разные, — покачивая головой, заметила Менжинская. — Но я сейчас не стану спорить с вами…

В прихожей раздался короткий звонок. Менжинская побежала открывать дверь. Явились Гусаров и Малоземов, оба прямо из Куоккала от Ленина. С ходу принялись рассказывать, что Владимир Ильич обеспокоен, достаточно ли хорошо выполняются его указания насчет того, чтобы все районные партийные организации установили беспрерывные дежурства на конспиративных квартирах и были готовы по призыву Петербургского комитета поднять рабочих на всеобщую забастовку в любой назначенный час. Ленин полагает, говорили они, что такая забастовка поможет расширить и углубить восстание после того, как к нему присоединится и Кронштадт. А посему действовать надо без промедления.