— Голубчик, знаешь, сверни сейчас на Почтовую. — Дубровинский постучал в спину извозчика. — Надо заехать к Ивану Ивановичу.

— На Почтовую так на Почтовую, — согласился возница. — Только ранее надо бы сказать. Крюк большой загибать придется. А мне — так хоть всю Самару наскрозь проехать.

— Заплатим, — сказал Дубровинский.

И принялся сочинять какую-то нелепую, но веселую историю, заставляя своих спутников заливисто хохотать, где от души, а где и по прямой подсказке.

На Почтовой он забежал в незнакомый двор, постоял там несколько минут и вышел разочарованный: «Нету дома Ивана Ивановича!» Потом дал извозчику еще один адрес, и экипаж, тяжело поскрипывая рессорами, покатился по пыльным улицам. А где именно, Дубровинский не представлял — Самару он знал еще плохо.

— По Саратовской поедем? — спросил извозчик, оглядываясь.

— Можно и по Саратовской, — небрежно сказал Дубровинский.

И тут подумал: неожиданно кстати. Резнов живет как раз на Саратовской. Только в каком ее конце они выедут на эту улицу? Переглянулись и Трофимов с Анной. Она уже изнемогала от беспокойства: скоро проснется Верочка. Ах, надо ли еще мотаться по городу!

— Не поехать ли нам прямо домой? — предложила она. — А друзей своих мы потом соберем. Я что-то очень устала.

Дубровинский понял намек. Великолепно. На Саратовской всегда можно перехватить другого извозчика. А сойти все же надо где-нибудь, не доезжая до резновского дома.

— Выезжай на Саратовскую! — приказал он извозчику. — А там я покажу куда. Лидочка, извини, мы тебя с Павлом Семенычем действительно замотали.

На Саратовскую выехали со стороны Успенской. Номера домов все нарастали. Скоро будет № 108, дом Резнова. Осталось, пожалуй, квартала три…

— Поворачивай направо! — Дубровинский облюбовал красивый деревянный особнячок. — Вот и наш дом. Приехали! Павел Семеныч, расплачивайтесь, ваша очередь. Лидочка, дорогая, руку дай!

Они постояли у калитки, делая вид, что все еще продолжают свою веселую болтовню и потому не входят во двор, а когда извозчик скрылся за углом, Трофимов виновато проговорил:

— Нельзя мне, Иосиф Федорович, такие дела поручать. Какую ужасную ошибку я допустил! Не приди вы на помощь, не знаю, чем бы все это кончилось.

— Ошибки только вы один делаете? — спросил Дубровинский. — И часто?

— Не знаю, но сегодня я понял: наверно, только я один, — с искренним огорчением ответил Трофимов.

— Хвалить сегодня я вас не могу. Но и бранить тоже. Сколько товарищей наших в тюрьмах сидят, в ссылках томятся. А почему? Каждый из них сделал ошибку. Мы сегодня выпутались из беды, значит, ошибки не сделали. А урок получили хороший. Берите корзину и несите Резнову. Номер дома вы знаете. Долго стоять нам здесь на одном месте негоже. На Саратовскую выйдем все врозь, редкой цепочкой, вы посередине. А потом мы с Анной подхватим лихача и — к себе. Только дайте еще немного денег взаймы.

Дома у них в полном отчаянии бегал Бобров с Верочкой на руках. Она проснулась вскоре после ухода родителей, то и дело пачкала пеленки, и, когда оставленный Боброву их запас почти весь иссяк, ему стало не по себе. Что делать, если Дубровинских схватила полиция? У ребенка животик болит, ему есть хочется…

Это было по-настоящему смешно. Но в то же время по-настоящему и грустно.

Бобров ушел, Верочка на материнских руках успокоилась сразу, ее обмыли, покормили. А потом целую ночь напролет разговаривали. Вдруг по-особому ясной предстала сложность их нового бытия. Случись, действительно арестовали бы их — что сталось бы с Верочкой? А если привезти сюда еще и Таленьку?

Заколдованный круг замыкался. Рискуя собой — любой из них, — они в еще большей степени рискуют детьми.

Чемодан был не очень тяжелый. Но когда Книпович спрыгнула с подножки вагона, повисшей довольно высоко над станционной платформой и потянула из тамбура чемодан на себя, у нее вдруг поплыла земля под ногами, закружилась голова. Лидия Михайловна ухватилась за поручень, пытаясь удержаться, не упасть под колеса. Спускавшийся вслед плечистый, розовощекий парень в поддевке и картузе с лаковым козырьком успел подставить ей плечо, и чемодан ударился углом о землю, и накладной замочек на нем открылся. Крышка приподнялась.

— Эка незадача! — проговорил парень. — Хорошая вещь повредилась. А ты как, мамаша, сама-то не шибко поцарапалась?

Она боялась отпустить поручень вагона. Звенело в ушах. Багровые пятна туманили зрение.

Так было с нею лет семь назад в петербургских «Крестах» после длительных, выматывающих душу допросов. Тогда ее положили в тюремную больницу и врач сказал: «Нервное перенапряжение высшей степени. Этак недолго винтикам и совсем разойтись, — пальцем повертел у виска. — Отпустят вас на свободу, совет настоятельный: ведите спокойный образ жизни. Дом, семья и ни-ни». Но потом, когда отпустили, был и новый арест, и та же тюрьма, и выматывающие душу допросы, и четыре года астраханской ссылки, и города Самара, Петербург, Екатеринослав, и снова Астрахань, и, наконец, Полтава и Тверь — словом, самый обычный образ жизни революционера — без дома, без семьи. И ничего, держалась, «винтики» не расходились. Что же это сейчас так шатнуло?

— Спасибо, человек хороший, я не ушиблась, — с трудом выговорила она, не сводя глаз с чемодана. — А ты не помог бы закрыть его? Видишь, как ощерился! Мне бы только до извозчика донести.

— Чего же не закрыть, если насовсем замок не сломался, — с готовностью отозвался парень. — Ты погодь, не отходи от вагона, мамаша. Или, лучше еще, присядь на платформу, а я мигом.

Кинув на землю болтавшуюся у него на руке холщовую котомку с какими-то пожитками, парень занялся чемоданом. Вытащил из кармана нож-складничок и стал ковырять им замок.

Лидия Михайловна между тем со страхом следила, как, вышагивая мерно по платформе, к нему приближается молодцеватый жандарм.

В чемодане опасного ничего нет. Но только в том случае, если при ударе не образовалось какого-нибудь изъяна, выдающего второе дно. А там — под видом каких-то проектов — гектографированные резолюции съезда, ее собственные, хотя и сделанные эзоповским языком, памятные записи, словом, все необходимое для действенной пропагандистской работы. Что нужно этому жандарму? Праздное любопытство или определенная подсказка филера ведет его сюда? Как поступить? Убежать она все равно не сможет, в ушах звон и ноги ватные, да и пассажиры разошлись, в толпе не затеряешься. По существу, сейчас только трое остались на оголенной платформе: она, заботливый парень и этот выщелкивающий свои медленные шаги жандарм.

— Ну-с, что за происшествие? — басовито спросил жандарм, становясь за спиной парня.

— Нахалы! Толкнули в спину мамашу, чемодан из тамбура и загремел. Слава богу, сама цела осталась, — ответил, не поднимая головы, парень. — А вы, почтеннейший, сапогом придавите крышку. Третьей руки мне не хватает. В шарнире замок разошелся. Стерженек обратно никак не могу втолкнуть.

— А в чемодане что?

— Что полагается!

— Покажь.

Парень глянул на жандарма из-под низу, проговорил сокрушенно:

— Женский предмет какой-нибудь в руках подержать захотелось? Э-эх! Да еще при мамаше? Ну, ройся, а я отвернусь.

Носком сапога жандарм откинул крышку чемодана. Скривился, понимая, что действительно трясти прямо на платформе какие-то тряпки зазорно, а заставить отнести все это для досмотра в дежурку нет оснований. Только всего и подозрений, что чемодан развалился? Тетка стоит у вагона больная, измученная. Стонов, нытья не оберешься. И окажешься тогда дурак дураком. Он молча, так же носком сапога, бросил крышку обратно, придавил ее всей ступней.

Провожая Книпович до извозчичьей стоянки, парень сказал сочувственно:

— Редко, поди, мамаша, ездишь. Вот она, голова-то, и закружилась с непривычки. Бывает! А как сейчас, отошла? Куда надо, доберешься одна?

— Доберусь. Спасибо! А это ты верно, домоседка я. В кои веки выбралась к дочери погостить, да и опозорилась.