— Тебе хорошо говорить, ты давно с ними снюхался, — сказал Рутенберг, расхаживая по комнате, — тебя они защитят. И у рабочих ты в полном доверии. Ты выдавать товарищей привычный. А я все думаю: если назвать Рачковскому заговор, указать людей — их повесят, мне же, как провокатору, свои пулю в лоб пустят.

— Сто раз тебе повторял: все будет шито-крыто. Своих боишься, ну давай сделаем так, что и тебя вместе с другими арестуют.

— А потом вместе с другими станут судить и повесят? Спасибо. Тебе все равно и такое!

— Повесят?.. — забормотал Гапон. — Такого не может быть! А черт его знает!.. Хорошо, не годится. Вот ты и пойди скорее к Рачковскому, вместе с ним и придумайте.

— Где деньги? Сколько он с тобой послал? — Рутенберг остановился. — Вижу: опять ничего! Тебе хорошо, ты богач. Ты и в Париже деньги лопатой греб, и от Сокова пятьдесят тысяч получил, и виттевские деньги — тридцать тысяч, те, что от «бакинского купца», прикарманил. Сколько тебе за меня Рачковский заплатит?

— Не знаю. Сколько даст. А может, и ничего не возьму, может, я туда сам на хорошую должность уйду, значит, брать мне сейчас нельзя, — проговорил Гапон, откупоривая третью бутылку пива. — Ты пойми, какие дела мы тогда с тобой делать станем! Мне бы только «отделы» снова открыть, тогда меня ни с какой стороны не возьмешь.

— Чуть что — Девятое января снова устроишь? — с насмешкой спросил Рутенберг.

— И устрою! — подтвердил Гапон. — Не такое — побольше еще! Тогда я другие цели имел. И шиш заработал на этом.

— Положим, не шиш, — возразил Рутенберг. — Девятое января ты выгодно продал.

— Почему «продал»? — возмутился Гапон. — Тогда я ничего с них не брал; говорят тебе: другие цели имел.

— Продал тем, что и раньше служил ты охранке и теперь снова ей служишь. Какая разница, за ту кровь рабочую ты тогда взял деньги или теперь?

— Ее, крови рабочей, на всех хватит. В Кронштадте, в Москве, на «Потемкине» не я восстания поднимал.

— Так там восстания были с оружием, только сил не хватило, чтобы победу одержать, а ты людей, как баранов, на бойню привел. — Рутенберг повысил голос. — Тебе кровь рабочая — плюнуть раз! Черемухин застрелился — не на тебе эта кровь?

— И дурак! — Гапон тоже стал кричать. — Ему Петрова застрелить было надо, с тем и револьвер я ему давал, Черемухин мне поклялся — убьет, а сам, дурак, себе влепил пулю.

— Понятно, ты боялся, что Петров не только то, что в «Биржевке» — насчет тридцати тысяч, а и про всю твою парижскую жизнь распишет.

— Ну и что! Ну и что! — кричал Гапон. — Таскался я по кабакам? Так и Петрову их показывал. В рулетку играл? Мои деньги, мое дело — и выигрывал и проигрывал. Что я, мало для рабочих сделал? Вон они все как любят меня! Я знаю, на кого и когда надо ставить!

— А если бы рабочие узнали, рабочие из «отделов», про связи с Рачковским? — Рутенберг ожесточился и словно бы нарочно подливал масла в огонь.

— Ничего они не узнают, а если бы и узнали, скажу, что все делаю только для их пользы!

— А если бы узнали, что ты все про меня рассказал Рачковскому, другими словами, выдал меня, что ты взялся соблазнить меня в провокаторы, чтобы выдать уже через меня всю Боевую организацию? Это как?

— Никто этого не знает и узнать не может.

— А если бы я опубликовал это? Бурцеву в Париж написал бы, он, знаешь сам, как за провокаторами охотится.

Гапон опешил, застыл с бутылкой пива в руках.

— Ты этого не сделаешь, — сбавив тон, проговорил наконец и поставил бутылку. — Ты все шутишь и, не знаю зачем, бьешь меня по нервам. Но ты подумай, Мартын, если бы ты это и сделал, я бы в ответ напечатал во всех газетах, что ты сумасшедший, что ты, как Петров, просто подлый завистник. И мне бы поверили. Потому что я — Гапон! Ведь никаких доказательств и никаких свидетелей у тебя нет.

Рутенберг молча прошелся по комнате. Гапон смотрел на него победителем.

— А ты знаешь, Мартын, на днях Тихомиров представлялся самому царю. Не кто-нибудь — бывший глава народовольцев! — сказал он с насмешкой и потянулся к бутылке.

— Слыхал, — ответил Рутенберг. — Рассказывают, серебряную чернильницу получил он от царя с благодарственной надписью: «За верную службу». Тебе, наверно, тоже скоро такую чернильницу пожалуют!

— Что ж, можно будет про черный день в ломбард ее заложить, — рассмеялся Гапон. — Давай все-таки к делу вернемся.

— Давай вернемся к делу, — сказал Рутенберг.

— Только сперва, где у тебя тут клозет? Гонит пиво…

Рутенберг подошел к двери в смежную комнату, потянул большой висячий замок. Он свободно оказался у него в руке вместе с пробоем. Дверь стремительно распахнулась изнутри, и Гапон в ужасе попятился, ощупывая карманы — где револьвер? — и вспоминая, что он на беду забыл его дома.

— Вот мои доказательства и мои свидетели, — сказал Рутенберг. — Они тебе и клозет покажут и пожалуют серебряную чернильницу…

Повернулся и пошел вниз по лестнице.

— Мартын! — глухо вскрикнул Гапон.

Но его уже окружили рабочие, хватали за плечи, за полы пиджака: «А-а-а, га-дина!..» И хлестали руками, словно плетьми, наотмашь, по чем попало. Гапон узнавал некоторых из них в лицо, это были рабочие из его «отделов». Подлый, подлый Рутенберг! Ах, как раздел он его… Гапон бросился на колени, умоляюще прижал ладони к сердцу.

— Товарищи! Клянусь! Все это неправда! Я ведь ради вас… Послушайте… ради идеи… Вспомните…

И захлебнулся в судорожном рыданий, стуча головой об пол. Он заметил у одного из рабочих веревку с петлей на конце.

Звонарь кладбищенской церкви «переводил» колокола: один удар в малый колокол, другой — вслед за ним сразу же — в самый маленький. Потом минута тишины, и снова два удара. Погребальные два удара. При выносе тела в последний путь. Они, эти тонкие, быстро замирающие удары, были похожи на стон. Они падали на землю сверху, как слезы. И заставляли плакать. Выходя на паперть, женщины прикладывали к глазам платки. Однотонно и беспрестанно твердил хор: «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!» Сухо гремели цепочки кадила, ладанный дым восходил голубыми клубами. Весь полагающийся по уставу церковный причт в лучшем своем облачении, соответствующем обряду похорон. Гроб, осыпанный цветами, несли четверо мужчин на широких льняных полотенцах. Из живых цветов были свиты венки.

Ближе всех к гробу шел Григорий с женой. Он надел свой офицерский мундир, хотя по сроку увольнения в запас и не имел права этого делать. Жена его выступала в траурном платье строгого покроя, но сшитом из дорогой материи и по специальному заказу. Они подчеркнуто оттесняли и тетю Сашу и Анну с ее дочерьми.

На лице Григория вместе с действительной скорбью было написано и чувство горделивой самоуверенности. Вот он, самый старший из братьев и меньше других любимый матерью, единственный идет за ее гробом. И все расходы по похоронам, таким торжественным и пышным, что о них долго будет говорить народ, он принял на себя. Пусть видят люди и знают, что такое верное служение отечеству и что такое крамола. Где они, эти революционеры, что не явились даже попрощаться с матерью, проводить ее на вечный покой? Мотаются под чужими именами по белу свету, с собаками не найдешь…

Колокольный перезвон, казалось, гас по мере того, как погребальная процессия удалялась от церкви по узкой дорожке, ведущей к раскрытой могиле. Сияло горячее летнее солнце, в кустах акации и сирени порхали, перекликались птицы, редкими волнами набегал прохладный ветерок. Анна шла, держа за ручонки Талю и Верочку, и все невольно оглядывалась: не появится ли хотя бы в последнюю минуту Ося? О смерти матери она сообщила ему в Петербург телеграфом. Но ведь Ося мог оказаться в отъезде, он много ездит, и товарищам не так-то просто найти его. Уж он-то, получив скорбную весть, оставил бы все и примчался отдать сыновний долг матери. Приехали бы и Семен с Яковом. Но Яков сейчас пока живет в Одессе и, конечно, без всякого адреса, а Семен и вообще неведомо где. Зачем Григорий стремится публично подчеркнуть свою любовь к матери и представить равнодушными братьев?