Таля и Верочка, с черными лентами, вплетенными в волосы, поглядывая на взрослых, тоже всхлипывали. А потом, забывшись, начинали весело припрыгивать на дорожке, усыпанной хрустящим речным песком. Им еще неведомо, что такое смерть.
Процессия остановилась, священник, в последний раз помахав кадилом над гробом, поставленным на две табуретки, пригласил родных попрощаться. Ветер шевелил «венчик» на лбу Любови Леонтьевны, «подорожную» в ее сложенных крестом руках. Григорий приблизился первым, постоял, приподняв голову так, чтобы все окружающие заметили его именно в эту минуту, опечаленного, но мужественного и единственного, потом нагнулся, быстро припал губами к венчику и отступил, давая место другим. Облилась слезами тетя Саша, она гладила сухие, холодные пальцы покойной, поправляла в них «подорожную» и несколько раз поцеловала в губы.
— Сестричка, сестричка моя милая, — шептала она, раскачиваясь над гробом, — вот и ушла ты от нас, навеки ушла. Спи спокойно! О чем ты просила меня, все я сделаю…
Наступил черед Анны и малышек. Таля вдруг в страхе попятилась, косясь на открытую могильную яму, тоненько закричала:
— Бабушка спит! Зачем ее туда опускать хотят? Зачем землей засыпать? Отнесите домой…
Разревелась и младшая. Анна торопливо простилась с Любовью Леонтьевной и отвела девочек в сторону. Они уцепились за ее платье, испуганно вздрагивая и при каждом ударе молотка, когда гроб стали заколачивать гвоздями, и потом, когда на него в яму посыпались тяжелые глыбы земли.
На поминальный обед Григорий тоже не пожалел денег. Столы для родных и городской знати, друзей Григория, были накрыты в нескольких комнатах, а сверх того кухарка то и дело выходила во двор с полной корзиной и раздавала нищим и юродивым куски рыбного пирога и в протянутые горсти насыпала сладкую кутью. Угощала вином.
— Помяните новопреставленную рабу божию Любовь. Сыночек ее Григорий преданно вас просит…
Анне тяжело было глядеть на слишком уж быстро начавшееся застольное веселье. Всего несколько с печалью сказанных добрых слов об усопшей, несколько рюмок без чоканья, чинно, торжественно, и языки развязались. Говорили о чем вздумается, пили без приглашения, выбирая вина по своему вкусу, пробуя и оценивая их крепость, ели так, как едят, должно быть, только на поминках, много, плотно, до отвала. Если и теперь называлось имя Любови Леонтьевны, то мимоходом, лишь как оправдательный повод наполнить и выпить очередную рюмку. Девочки ерзали на стульях:
— Мама, ну пойдем же домой, ну пойдем!
Анна незаметно выбралась из-за стола. Вслед за ней выскользнула за дверь и тетя Саша. Обмахиваясь платком и поглядывая на высоко стоящее в небе солнце, предложила:
— Давай, Анна, возьмем извозчика и уедем в Костомаровку. Успеем засветло. Пусть девочки там, на воздухе, успокоятся.
В Костомаровке на лето тетя Саша сняла дачу. Хозяева запросили дорого. Она махнула рукой: «А, все равно в трубу вылетать! Так хоть с дымом и пламенем! Поживем последнее лето на природе…»
— А как же Ося? — спросила Анна. — Он обязательно должен приехать. Мне нужно его дождаться.
— Он может не приехать и еще несколько дней, — возразила тетя Саша.
— Ну нет! — вырвалось у Анны. Она подтолкнула девочек. — Таля, Верочка, ступайте с бабушкой. Собирайтесь, а я забегу на вокзал, как раз должен подойти московский поезд.
— Только не задерживайся! — крикнула ей вдогонку тетя Саша. — Нам собираться, что голому тесемкой подпоясаться!
По вокзальной платформе важно расхаживали два усатых жандарма. Небрежно и даже с легкой издевкой козырнули Анне, она их тоже узнала: эти жандармы приходили обыскивать дом тети Саши в тот раз, когда Ося был арестован в Москве на квартире Андреева. Тревожно екнуло сердце. Не его ли они снова подстерегают здесь? Но ведь Ося сейчас живет открыто, по законному паспорту, и не состоит под надзором. Так, во всяком случае, он сам считал после выхода из тюрьмы и до нынешнего отъезда в Питер.
А за это время многое изменилось…
Ушел в отставку председатель кабинета министров Витте. Изобличенный в казнокрадстве, был вынужден уйти со своего поста и свирепый министр внутренних дел Дурново. А в эти оба кресла сел еще более грозный Столыпин, поклявшийся с корнем выдрать источники смуты. С приходом Столыпина в департаменте полиции закатились звезды Вуича и Рачковского. Теперь там княжат люди нового министра — Трусевич и Курлов. Первое, что сделал Столыпин, придя к власти, — издал циркуляр, адресованный всем губернаторам, об усилении репрессий. Только и слышно теперь: аресты, аресты, суды, расстрелы, виселица, ссылка на каторгу. Под столыпинские циркуляры все подходит. Какая у Оси гарантия, что любое его выступление на рабочем собрании или в неконспиративном партийном кругу не будет подведено под столыпинские циркуляры? Почему не приехал Ося? Ходят, ходят по платформе жандармы, явно подкарауливая добычу. Кого? Не спросишь…
Анна вошла в зал третьего класса, отыскала свободное местечко. Задумалась. Не зря ли она появилась здесь, на вокзале, укрепляя тем самым предположения жандармов о приезде мужа, если они подстерегают именно Осю? Уйти? Или, наоборот, попытаться каким-то образом его предупредить? Каким? Или остаться, хотя бы с тем, чтобы видеть, за кем охотятся жандармы, если не за Осей? До прибытия поезда еще минут пятнадцать, станционный колокол прозвонил сигнал о его выходе с последнего перед Орлом разъезда. Нет, теперь уходить не стоит!
Она продвинулась в самый уголок, а мысли бежали, бежали… У Верочки прохудились башмаки, и, пока стоит сухая погода, их надо бы отдать в починку, на даче можно и босой побегать и в легких тапочках. А Таля жаловалась: головка болит. Это, конечно, от многих волнений за последние дни. Но, может быть, она схватила простуду? После выноса тела Любови Леонтьевны в доме гуляли отчаянные сквозняки. Надо бы измерить температуру. Ах, как в такие тревожные дни недостает Оси!
Закончив перевод книги Бебеля, он сказал: «Я должен отвезти рукопись издателю сам, договориться об оплате. Думаю, долго не задержусь». И задержался. Пошел уже третий месяц. А за это время только и всего, что получен денежный перевод, — конечно, на лечение он себе и рубля не оставил, — да еще два коротких письма.
В первом, вспоминая расставание, он написал: «Когда, дружище, ты станешь менее доброй и более злой?» Ах, Ося, Ося, ты когда станешь менее добрым, более злым? Его все время терзают угрызения совести, что он не помогает воспитывать детей. Не надо! Эту тяжелую ношу охотно и радостно она взвалила на свои плечи. Как Ося не может понять, что ее мучает совсем другое? Не на тот путь революции стал он — вот что горько!
Во втором своем письме он привел выдержку из речи Плеханова на последнем съезде: «Заметьте, мы с Лениным, с одной стороны, очень близки, а с другой — далеки друг от друга. Ленин говорит: мы должны доводить дело революции до конца. Так. Но вопрос в том, кто из нас доведет до конца это дело. Я утверждаю, что не он». И Ося высмеивает эти слова. Но как же не ясно ему, что прав-то Плеханов! Ведь съезд, созыва которого так добивался Ленин, в составе ЦК из десяти человек избрал лишь трех большевиков, а в редакцию Центрального Органа вообще не избрал ни одного большевика. Глас народа — глас божий! И снова Ленин недоволен, он требует созыва Пятого съезда, он хочет непременно добиться победы. И вот уже принимаются резолюции на местах против ЦК и в поддержку Петербургского комитета, который сейчас в руках большевиков. На горе партии появился этот Ленин с постоянной своей неуживчивостью! И Ося теперь верит ему, а не Плеханову — отцу русской марксистской мысли!
Анна тяжело перевела дыхание, припоминая свои бесчисленные споры с мужем, пока он жил дома и занимался переводом Бебеля. В конце концов она ему сказала: «Ося, больше я тебя не стану ни в чем разубеждать, это за меня сделает время. Но только в одно поверь, прошу тебя: я — твоя жена, и нет у тебя более преданного друга». Он ответил: «Аня, родная, а разве я в этом когда-нибудь сомневался?» Да, все это так. Оба они в одном поезде, пока поезд стоит. Но когда трогается — ехать им хочется в разных направлениях. И кому-то надо выпрыгивать из вагона. Вот почему ей временами кажется: пусть лучше поезд уходит вообще без них…
