— Для рекламы товаров эта личность вполне подходящая!

— В целях рекламы товаров используют умерших политических деятелей, при их жизни они служат рекламой идей. Я не знаю вашего положения в партии эсдеков, но ваше столь решительное осуждение Гапона утверждает меня в мысли, что я поступил очень верно, помогая перебраться ему за границу.

— И я не знаю вашего положения в партии эсеров, — в том же тоне, что и Рутенберг, сказал Дубровинский, — но ваша столь решительная защита Гапона утверждает меня в мысли, что для дела революции это весьма и весьма опасный человек.

— Если рассматривать революцию с ваших партийных позиций, — проговорил Рутенберг и блаженно потянулся, похрустывая суставами. — Наши партии соперничают давно. Какая же из них сильнее? Вы, безусловно, скажете: эсдеки. Но, помилуйте, ваша партия — горох, который никак не собрать в одну ложку. Боже мой! Большевики, меньшевики, «болото», бундовцы, «экономисты», примиренцы, искровцы, впередовцы, ленинцы, мартовцы, плехановцы… Конечно, для вас опасен Гапон, ибо тогда непременно появятся еще и гапоновцы. У вас нет вождя. Плеханов? О, это превосходный мыслитель, теоретик! Но вы можете представить его в давно не глаженной рубашке и слившегося с революционной толпой? Есть Мартов. Он страшно хочет быть первым, великолепно кукарекает, и в петушиных боях непобедим, но взлететь выше изгороди ему не по силам, а ход революции нужно видеть с высоты. Есть Ленин. Отдаю должное: весьма умен и энергичен. И он бы мог, бесспорно, стать во главе партии, но это сделать ему вы не дадите сами. Слежу за вашими внутрипартийными баталиями. Ленин любит четкость и ясность во всем, ему видится партия-монолит, а ее одни беспрестанно раскалывают на части, другие же безуспешно пытаются потом слепить глину со сталью. И того же Гапона вам не суметь приобщить к решению своих задач. — Рутенберг слегка пристукнул кулаком по столу, как бы ставя точку в конце. Но не вытерпел, добавил: — А наша партия сильна своей единой волей. И нам необходимо лишь оружие, побольше оружия…

— В числе которого одно из важнейших — Гапон, — теперь уже поставил точку Дубровинский. И встал. — Мартын, вам не кажется, что начинается легкая метель? Вы для такой погоды хорошо оделись. А я, чудак, не сообразил хоть бы взять теплый шарф.

Рутенберг молча повел плечами. Отодвинулся к окну. Там уже медленно проплывали заснеженные каменные дома, окутанные стелющимся из труб сизым дымом. Поезд потряхивало на входных стрелках.

Потирая стынущие мочки ушей, Дубровинский привычно бросал косые взгляды по сторонам или вдруг приостанавливался так, чтобы можно было мимолетно уловить движение текущего позади него людского потока. Нет ли слежки, не прицепился ли «хвост»?

После недавнего убийства великого князя Сергея Александровича московская полиция словно осатанела. Чуть ли не на каждом квартале торчат или укрываются в незаметных закоулках тайные агенты охранки. Вот расплодилось поганое племя! И Дубровинский подумал, что, может быть, лучше следовало созвать совещание членов ЦК не в Москве, а в каком-нибудь другом городе. Но кто же мог знать в то время, когда согласовывались сроки и место встречи, что господа эсеры как раз в эти дни совершат свою очередную террористическую акцию и взворошат полицейский муравейник.

Он шел и думал еще о том, что как-то странно сложился разговор с Рутенбергом. Вполне естественно, раз уж они оказались нос к носу попутчиками, что такой — не только о погоде — разговор завязался. Но это не было похоже на обыкновенные пикировки между представителями двух разнопрограммных партий. Казалось, Рутенберг заведомо что-то не договаривает, словно бы хитрым образом стремится прощупать своего собеседника в каком-то существенно важном вопросе. В каком?

Дубровинский размышлял: знал Рутенберг, что его собеседник является членом ЦК, или не знал? И если допустить, что знал, к чему тогда этот настойчивый спор о Гапоне? Проверить, совпадает ли мнение его, Дубровинского, как члена ЦК, еще с чьим-то авторитетным мнением, или это все сугубо личное? Сам-то он, Рутенберг, кто по своему положению в партии эсеров?

Можно было надо всем эти ломать голову сколько угодно и не догадаться, что Рутенберг вступил в партию эсеров совсем недавно, никаких руководящих постов в ней не занимал, но сразу же приобрел вес и влияние именно благодаря своей тесной дружбе с Гапоном. Не догадаться было Дубровинскому и о том, что Гапон, укрывшись за границей, первым делом явился в редакцию «Искры» к меньшевикам, обратившись с просьбой публично объявить о его принадлежности к партии социал-демократов, и это «Искрой» было сделано; что посетил он руководителей Бунда, убеждал их в необходимости примкнуть к той линии борьбы с самодержавием, которую отныне возглавляет он, Гапон; что повстречался Гапон с Лениным и привлек сочувственное внимание Владимира Ильича своей бурной горячностью и гневом возмущения против царя и его приспешников; что как раз в день, когда Каляев в Москве своей бомбой взорвал карету великого князя Сергея, в Женеве состоялось совещание между Гапоном и Рутенбергом, с одной стороны, Плехановым и Аксельродом — с другой, и там Рутенберг, где сам, а где устами подыгрывающего под него Гапона, провел идею созыва конференции различных партий в интересах их сплочения, имея при этом тайную мысль затем подчинить их всех предводительской роли эсеров; что на этом совещании, не выдержав ледяного спокойствия Плеханова к призывам стрелять и стрелять, Гапон запальчиво заявил: «Себя я считаю социал-демократом, но я нахожу, что центром практической деятельности в настоящее время должен быть террор единичный и террор массовый. Если мои взгляды расходятся со взглядами социал-демократов, я предпочту остаться вне этой партии. — Помолчал и добавил: — И вообще не стану связывать себя принадлежностью к какой-либо партии». А гуляя потом с Рутенбергом, признался: «Когда-нибудь к вашей партии я примкну, с вами можно пиво сварить».

Ничего этого Дубровинский не знал, до России вести из-за границы еще не дошли. Он в споре с Рутенбергом ярился против Гапона уже потому, что своими глазами видел на улицах Петербурга груды кровавых тел и сам метался под пулями.

Впрочем, не знал в тот час и Рутенберг, с горячностью защищая Гапона, что всего лишь через год с небольшим именно он сам, Рутенберг, безжалостно расправится с Гапоном как с подлейшим из подлейших провокаторов.

Дубровинский шел и думал: какие развязные характеристики давал Рутенберг положению в РСДРП! Хотя, черт возьми, он во многом и прав! Особенно высмеивая попытки слепить что-то прочное из глины со сталью. Да, да, был этот грех, и очень тяжкий грех — примиренчество. Но сегодня с этим начисто будет покончено. Ради этого и созывается совещание на квартире Андреева: подтвердить, что не Плеханов, не Мартов, а Ленин, именно только Ленин способен вывести партию из кризиса…

Достигнув Садового кольца, Дубровинский еще раз внимательно огляделся: тревожного нет ничего. Было условлено, что связной будет ожидать его на трамвайной остановке, держа в левой руке на кукане сушеную воблу. Надо спросить: «На Самотеку пешком доберусь?» Тот должен ответить: «Трамваем быстрее. Как раз туда еду» — и при этом переложить кукан с воблой в правую руку.

Связного, со спины, Дубровинский увидел еще издали. Подошел, хотел тронуть за руку и задать свой вопрос, но — глазам не поверил — это же был Василий Сбитнев! Тот самый парень с гармошкой, что в поезде, идущем в Курск, беззаботно напевал: «Г-город Никола-пап-паев, французский завод…», когда Ося Дубровинский, ученик реального училища, с рассеченной кирпичом головой уезжал из охваченного холерной эпидемией села Кроснянского. Боже, сколько же это лет пронеслось! Наверное, пятнадцать, не меньше. Куда девался прежний ухарский вид Василия! Согнулся и в плечах словно бы стал у́же, но он — это он, профиль его и бородка, как была, круглая, только теперь с легонькой сединой. Вот встреча!

И, вместо того чтобы произнести условные слова пароля, Дубровинский хлопнул Василия по плечу. Тот обернулся, спросил сухо и недоуменно: