Не разгадал бы в тот час и собственной судьбы Зубатов. Но в день, когда всему миру стало известно, что император Николай II подписал манифест об отречении от престола, Зубатову, одному из малозаметных помещиков Владимирской губернии, ведущему кокетливую переписку все с тем же Бурцевым относительно многих тайн охранного отделения, выдавая себя при этом за ягненка, припомнились свои слова, сказанные жене за несколько минут до последнего разговора с фон Плеве: «Россия без самодержавной власти? В тот же день я пущу себе пулю в лоб!» Припомнилась и зловещая рекомендация фон Валя: «Вы будете иметь возможность дома спокойно застрелиться. Это прекрасный выход из положения». Теперь все рушилось окончательно и бесповоротно. Последняя ниточка, дававшая ему иллюзорную надежду, что вдруг он все-таки понадобится, оборвалась.

Он хладнокровно взял револьвер, повернул барабан, чтобы убедиться, что боек не ударит в пустое гнездо, поцеловал фотографическую карточку Александры Николаевны, всегда стоящую на его письменном столе, перекрестился, поднес револьвер к виску и спустил курок.

Верочка так старательно молотила ножонками по воде, сидя в широком эмалированном тазу, что брызги разлетались по всей комнате. Анна намыленной ладошкой терла ей спинку, а Дубровинский тут же окатывал из кувшина теплой водой. Хохотали все трое. Неизвестно, кому из них купание доставляло наибольшее удовольствие.

— Ну ты посмотри, Аня! Кажется, у Веруськи шестой зубик прорезался? Открыла рот и…

— Вправду! — подтвердила Анна, проверив пальцем. — Скажи пожалуйста! У сестрички зубки прорезаться стали позднее. Зато растет такой толстушкой, что сама рука тянется шлепнуть ее.

— Эх, до чего же посмотреть на нее хочется! Знаешь, Аня, все-таки пущу здесь как следует корни — и поедем в Орел. С мамой повидаться, с тетей Сашей, с Семеном. Где-нибудь в середине сентября…

И отпрыгнул в сторону. Ударив по воде враз обеими ручонками, Верочка чуть не половину таза выплеснула ему на рубашку. Анна заливалась веселым смехом, показывала мимикой — приготовь простынку.

— Может быть, Ося, нам и насовсем в Орел перебраться? Теперь мы птицы вольные. А дома и стены во всем помогают. Надо поговорить с товарищами.

Она вытирала девчушку, та под простынкой что-то бубнила.

— Эта мысль, Аня, у меня мелькала еще в Астрахани. Я ведь там и в полицейском управлении отметился: выбыл в Орел. Но для дела, сам понимаю, здесь, в Самаре, я как-то нужнее. Притом дома стены не всегда помогают.

— Имеешь в виду брата Григория?

— Не только. Сама знаешь, трудно сохранять конспирацию, живя вместе в большой семье.

— Да, это все верно, Ося, — задумчиво проговорила Анна и понесла Верочку к кровати, принялась одевать. — Но, понимаешь. Таленьку так и оставить в Орле, при бабушке? Горько! А взять сюда — получится тоже большая семья.

Дубровинский издали любовался, как ловко жена управляется с дочкой. Вот уже и одела совсем, готовится кормить, на левой руке держит ее, правой — помешивает кашу в кастрюльке, а Верочка даже и разу не пискнула.

Он любовался, а между тем думал. Как быть теперь? Малышки станут притягивать к дому, словно магнит. Но одно дело в ссылке, хотя бы в той же Астрахани, где за черту города без риска оказаться в тюрьме все равно нельзя было удаляться; другое дело — здесь, в Самаре, на относительной свободе, под негласным надзором полиции, с единственным формальным ограничением: на пять лет воспретить проживание в столицах. Теперь как раз, выполняя сложные и опасные поручения партии, нехорошо задерживаться долго на одном месте, чтобы не мозолить глаза полицейским властям. Самое лучшее ездить и ездить. Но ведь не станешь бесконечно мотаться по белу свету вместе с женой и детьми! Все равно это не конспирация!

Что же придумать, чтобы всем было радостно, хорошо?

Пренебречь запрещением жить в столицах и подумать о переезде в Москву или Питер? Там, конечно, охранка поглазастее, еще зубатовской выучки, зато и потеряться с ее глаз тоже больше возможностей, чем в маленьком городе. А главное, там пороховая бочка самодержавия. Есть где развернуться…

— Ося! — позвала Анна. — Хочешь, покорми Веруську? И уложи спать. Сам поспи. А я тем временем постираю.

— Очень хочу, — с готовностью отозвался Дубровинский. — Но давай вместе покормим. И постирать я тебе помогу.

— Ну уж нет! — запротестовала Анна. — На последнее я никак не согласна. Ты же всю ночь сегодня не спал.

— Но я должен был написать Варенцовой обстоятельное письмо, — возразил Дубровинский. — Сегодня из Астрахани привезет наш агент литературу, с ним надежнее всего отослать и письмо. А спать я не хочу, разгулялся.

Они подсели к столу. Дубровинский принял закутанную в тонкое одеяло девочку к себе на руки, чувствуя, как под легкой тканью часто стучит ее сердечко. Вылив из кастрюльки на блюдечко очень жидко сваренную манную кашку, Анна пробовала с ложечки, не горячая ли. Девочка нетерпеливо причмокивала розовыми губками. Отведав первую порцию, Верочка вдруг завертела головой и пустила пузыри.

— Плутишка! — воскликнула Анна, когда и после второй ложечки повторилась та же история. — Ей хочется послаще. Ося, я замечаю, когда кашку варишь ты, Веруська ест с удовольствием!

— Вот и хорошо! Надо, чтобы этому маленькому человечку уже с первых месяцев жизни было приятно.

— Да, а когда этот человечек станет подрастать, у него начнется золотуха, заболят зубы.

— Это врачи говорят!

— Знаю, знаю, ты не любишь врачей! А я полностью с ними согласна. Таля у бабушки растет здоровенькой. И почти совсем без сладкого.

— Зубы надо чистить! А золотуха у ребят если и случается, так не от сладкого — от плохой пищи.

Шутливо пикируясь между собой, они все же накормили Верочку, не добавив сахару в кашу. Потом Анна понесла малышку укладывать спать, а Дубровинский, засучив рукава, взялся за стирку пеленок, чепчиков и подгузничков, отмокавших в тазу.

Он не успел закончить, как в дверь постучали. Дубровинский торопливо вместе с табуреткой отставил таз в угол комнаты, отвернул рукава и крикнул:

— Войдите!

А сам стеснительно уставился глазами в пол, щедро, по неумелости, забрызганный мыльной водой.

— Николай Иванович! Что случилось? На вас лица нет!

Дубровинский сразу забыл обо всем, едва взглянул на вошедшего. Николаю Ивановичу Боброву, служащему казначейства, опытному искровскому агенту, поручалось встретить транспорт с литературой из Астрахани и проследить, чтобы он безопасно был доставлен на квартиру инженера-путейца Резнова, совершенно надежную квартиру. Явно стряслась какая-то беда.

— Что случилось, Николай Иванович? — повторил Дубровинский.

— Иосиф Федорович, простите… Здравствуйте! Анна Адольфовна, тоже здравствуйте! — кивнул Бобров в ее сторону. А сам держался рукой за левую половину груди. Видимо, очень спешил, бегом поднимался к ним по лестнице на второй этаж. — Несчастье… Не знаю, как и сказать… Словом, на взвозе от пристани стою, дожидаюсь… Вижу, подымается с корзиной человек… Точно по приметам, как вы описали. Значит, Трофимов… И корзина с правильными приметами… Тут бы мне к нему, паролями обменяться — откуда ни возьмись, за спиной городовой. Похлопал по плечу. И начинает о ком-то расспрашивать, не проходил ли здесь, дескать. Меня в жар: не о Трофимове ли спрашивает? Но слово за слово, понял: нет, не о нем. А пока мы с городовым объяснялись, Трофимов уже завернул с набережной за угол и исчез. Соображаю, чувствует он себя беспокойно: никто с паролем к нему не подошел у пристани. Стало быть, думаю я, сейчас он рассчитывает только на себя. Адрес Резнова знает, конечно, и корзину все одно ему занесет. Но вдруг там, возле резновского-то дома, какой-нибудь шпик вертится? Или еще какая неожиданность подстерегает? Надо пойти и мне туда. Дошел до первой улицы. Нет никого. В какую сторону свернул Трофимов? Я наугад налево. Глядь, он и вправду поодаль, там. И надо же, оглянулся! Прибавил ходу. Наверно, заприметил, как я с городовым разговаривал, и посчитал меня за филера. И вот идем, с одной улицы на другую сворачиваем, а я обычным шагом никак догнать его не могу. Подбежать бы — обязательно назло кто-нибудь мешает. Ударится и Трофимов в бег, тогда все пропало. Мне бы, чудаку, лучше так и оставить его: иди как знаешь. А я все думаю: нагоню. Так мы и мимо резновского дома прошли. Ну, ничего, пропаримся, да все же сойдемся. А Трофимов вдруг на Дворянскую круто свернул. И понимаете, Иосиф Федорович, вперся со своей корзиной в гостиницу…