— Кто принимает участие в одесской стачке? Я ставлю вопрос в упор.
— Не значит ли это, ваше высокопревосходительство, что в одесской стачке принимаю участие лично я? — уже чувствуя, что его словно бы покачивает пьяная волна, сдержанно проговорил Зубатов.
Позванивая шпорами, приблизился фон Валь.
— На вашем месте, Зубатов, я бы соблюдал необходимые приличия.
— Пожалуйста, фон Валь, становитесь на мое место, — огрызнулся Зубатов, сделал коротенький шаг в сторону, и лицо его покрылось багровыми пятнами. — Это место я с удовольствием вам уступлю. Вы, вероятно, сумеете и точнее меня ответить.
— Да, отвечу, — сухо сказал фон Валь. — В одесских забастовках принимают участие все рабочие ваших обществ.
Плеве невольно поморщился. Вмешательство фон Валя превращало разговор в балаган: Зубатов не упустит случая дать сдачи.
— Вы напрасно сожалеете, фон Валь, что вами не создано никаких обществ. Как видите, это довольно-таки беспокойно. Вести допросы значительно легче. — Зубатов слегка наклонил голову в сторону министра. — Простите, ваше высокопревосходительство! Если вам удобен был именно такой ответ, я его подтверждаю.
— Вам ничего иного и не оставалось сделать, — мрачно сказал фон Плеве.
И распрямился. Внутри у него все клокотало, но он понимал, что и Зубатов вышел из своего обычного равновесия. Стало быть, надо вести дело так, чтобы самому ни в чем не сорваться, а вызвать на это Зубатова. Тогда и удар будет сильнее, и выглядеть будет он справедливее. В ушах министра еще звучали слова, недавно сказанные князем Мещерским: «Помилуйте, Вячеслав Константинович, граф Витте спит и видит себя в вашем кресле, а этот любимчик ваш Зубатов всегда ради Сергея Юльевича сумеет любой промах полицейского ведомства повернуть так, что лично ответственным за него останетесь вы и только вы». Теперь он с ненавистью вглядывался в Зубатова. Предсказание князя Мещерского подтвердилось. Царь только что во дворце высказал крайнее недовольство одесскими событиями и поставил это в вину ему, фон Плеве. Каких же усилий стоило, чтобы гнев государя отвести от себя и обратить на истинного виновника!
— Вы, может быть, соблаговолите подтвердить тогда и то, что одесская стачка носит чисто революционный характер? И объясните, как это согласуется с участием в ней рабочих из ваших, как вы всегда утверждали, мирных обществ? — заговорил снова фон Плеве.
— Подтверждаю и это, — холодно сказал Зубатов, но губы у него сохли от волнения. Куда гнет Плеве? Какой им заранее предопределен конец разговора? И в какой момент надо ему, Зубатову, пойти ва-банк, если все равно не ждать благоприятного исхода? — Вы, ваше высокопревосходительство, настоятельно называете рабочие общества моими. Пусть так. При этих условиях участие рабочих моих обществ в революционной стачке согласуется единственным образом: у меня не было и нет достаточной власти, чтобы этого не произошло.
— Власти? — Фон Плеве прорвало. Такого хода со стороны Зубатова он никак не ожидал. И теперь, уязвленный в самое сердце, не смог сдержаться, закричал: — Какой вам власти захотелось? Уж не министра ли внутренних дел?
— Власти достаточной, чтобы заставить предпринимателей уважать устав рабочих обществ, которые вы благосклонно назвали моими, но которые разрешены свыше и действуют при поддержке вашей и великого князя Сергея Александровича. Будь у меня власть, тогда и не было бы стачки вообще и тем более революционного характера. Дмитрий Сергеевич Сипягин…
— Довольно! — вне себя ударил кулаком по столу фон Плеве. — Вы что — предрекаете мне судьбу Сипягина? Он убит, и я не знаю, насколько чиста в этом ваша совесть!
— Вы скрытый революционер, Зубатов! — взорвался фон Валь. И аксельбанты на его груди так и заплясали.
— Такой же, как и вы! — Зубатова тоже понесло неведомым ураганом. — Вы даже опаснее, потому что все время льете масло в огонь революции, который я стараюсь погасить.
— В вас не стреляли, а в меня стреляли, и это лучшее доказательство…
— Вы слишком часто напоминаете об этом, фон Валь! Если бы вас убили, вы, вероятно, хвастались бы этим и еще больше.
Фон Плеве стучал кулаком по столу. Его не слушали.
— Одесскую забастовку начал Шаевич. Это ваш человек. Проверено!.. — кричал фон Валь.
— Вы проверили то, что в каждой подворотне известно, — перебивал его Зубатов. — Но вы не проверили, при каких обстоятельствах эсдеки перехватили инициативу. Не проверили, кто из местных властей…
— Вы забываетесь! Вы служите…
— Служу не вам, фон Валь! Я служу его величеству государю императору Николаю Александровичу. Служу во имя охранения вековых устоев самодержавия, и все, что я делал, я делаю и буду делать…
Министр наконец заставил обратить на себя внимание. Он вышел из-за стола и оказался между спорящими.
— Вы все провалили, Зубатов! — жестко сказал он, плечом отстраняя фон Валя. — Все ваши идеи оказались ложными, а вернее, такими и были задуманы. Не напоминайте о великом князе. Именно Сергей Александрович доложил государю, что ваши общества, ваши, Зубатов, содержат в себе посевы революции. Вы создали рабочим легкую возможность вместе собираться, а остальное уже не требует большого труда. Призывы ваши к миру… Вешать надо было! Вешать больше, расстреливать, отправлять на каторгу! Революция должна быть подавлена в зародыше, террор бомбистов немедленно пресечен! Вы в юности своей путались с Михаилом Гоцем, а ныне Гоц — один из лидеров партии эсеров…
— Ваше высокопревосходительство, я не позволю оскорблять себя такими подозрениями. — В голосе Зубатова зазвенели высокие нотки. Он уже с трудом владел собой. — Все, что я делал, делаю и буду делать — все только с вашего ведома…
— Вы больше ничего не будете делать! — вскрикнул фон Плеве и вернулся к столу. — Именем его величества с этой минуты я вас отрешаю от должности, занимаемой здесь, и от государственной службы вообще. Ступайте под домашний арест!
Зубатов побелел. Вот это расправа! Но государь? Нельзя же, чтобы государь остался в неведении.
— Вячеслав Константинович, я буду иметь возможность… — начал он.
Но Плеве демонстративно отвернулся, заложив руки за спину, и отошел к окну.
— Вы будете иметь возможность дома спокойно застрелиться, — кривясь в ядовитой усмешке, посоветовал фон Валь. — Это прекрасный выход из положения.
Не помня себя, Зубатов замахнулся на фон Валя, чтобы дать ему пощечину, но опустил руку. Твердо печатая шаг, вышел из кабинета министра и хлопнул дверью так, что в окнах едва не посыпались стекла.
Он шел длинным полутемным коридором, в конце которого, расчерченные на неправильные квадраты, переплетались рамы, светилось небольшое оконце. Издали эта рама похожа на решетку. Он идет пока под домашний арест. Не окажется ли он потом за настоящей, железной решеткой? Плеве жесток и мстителен. И, чтобы выгородить себя во мнении государя, пойдет на все. Тупица и бурбон фон Валь, возможно, неспроста бросил свои ядовитые слова. Всесильный Зубатов, где у тебя защита? Кто тебя поддержит? Где твои друзья?
Теперь оконный переплет ему вдруг представился шахматной доской. И он, белый король Зубатов, затиснут в ее угол двумя черными ладьями в образе фон Плеве и великого князя Сергея Александровича. Темп! Выиграть бы всего лишь один темп, прорваться под защиту своего ферзя, императора Николая, и король-Зубатов ушел бы из-под угрозы мата. Но этого темпа не выиграть, к ферзю не прорваться, и нет даже уверенности, свой ли это ферзь. И где-то совсем вдали и совсем теперь бесполезные стоят другие белые фигуры: Серебрякова, Вильбушевич, Медников, Гапон. После того как будет мат объявлен королю, их тоже просто сбросят с доски. Шахматные фигуры, дотоле подвластные только ему! А если это люди, выпестованные лишь им? Какая судьба теперь их ожидает?
Было не до того, чтобы разгадывать их судьбы.
И все равно не смог бы он наверно угадать, что темпераментная Маня Вильбушевич, неистовая поборница рабочих обществ в среде еврейского пролетариата и никем не раскрытый его агент, в ближайшее же время покинет Россию — уедет в Америку, затем в Палестину и поведет там вполне безмятежную жизнь. Не угадал бы он и того, что именно «человек в золотых очках», Леонид Петрович Меньщиков, чиновник особых поручений московского охранного отделения, через шесть лет тоже уедет за границу, на запад, и там либерально-эсерствующему редактору журнала «Былое» Владимиру Львовичу Бурцеву, избравшему своей неодолимой страстью разоблачение всякого рода провокаторства, раскроет «святая святых — „Мамочку“». Но тем не менее Анна Егоровна Серебрякова и после того весело будет проводить время на «заработанные» ею денежки вплоть до 1923 года, когда ее в перелицованных одежде, имени и фамилии раскроют чекисты и предстанет она перед народным судом. А преданнейший Евстратка Медников, согласный пойти на казнь вместо своего покровителя, верой и правдой будет служить фон Плеве, пока того — через год — не подкосит насмерть бомба эсера Созонова, а затем послужит и еще длинной цепочке министров внутренних дел — князю Святополк-Мирскому, Булыгину, Дурново и Столыпину… Ну, а Гапон, отодвинув в тень само имя Зубатова, подхватит его замыслы, видоизменит, разовьет их. И дальше… Дальше получит то, чего заслуживает.
