Поезд… И испугалась. Что же она здесь сидит? Со своими смятенными мыслями. Вот уже мелькают вагоны. Прибыл. Скорее на платформу! Вдруг там Осю эти жандармы…

Она метнулась к двери. И увидела, как жандармы еще на ходу поезда с разных концов вскочили в вагон второго класса. Анна тоже побежала к вагону. Может быть, Ося сумеет сказать ей хоть бы несколько слов.

Горячий ветер нес душные запахи мазута и угольного дыма от паровоза, трепал ее прическу, кто-то, проходя с багажом, больно ударил ее по ногам углом чемодана. Она ждала, застывшая в тревожном ожидании.

И вот появился один жандарм, спрыгнул наземь. Вслед за ним неторопливо, с достоинством, спустился хорошо одетый молодой человек, в пенсне, с острой бородкой. Замаячил в тамбуре второй жандарм. Волна безудержной радости прилила к сердцу Анны. Она едва не вскрикнула: «Слава богу, не Осю!» И тут же укорила себя: как можно радоваться чужой беде?

Первый жандарм покосился на нее.

— Мадам, а вы что — благоверного своего встречаете?

— Нет, нет! — поспешно сказала она.

И поняла, что допустила большую оплошность, придя на вокзал. Теперь жандармы знают, что Дубровинский должен вот-вот приехать в Орел. А разве знает она, охотятся за ним или не охотятся? И что теперь надлежит ей делать? Кого и за что сейчас арестовали? Человек этот ей незнаком…

Всю дорогу до Костомаровки она мучилась сомнениями. Их не заглушало даже ликование девочек, радовавшихся тому, что они надолго покинули город и будут с мамой целыми днями бродить по лесу. Извозчик гнал коня крупной рысью, не подстегивая его кнутом, а только ловко щелкая им в воздухе. Пыль серыми клубами вырывалась из-под колес. Коляску подбрасывало на ухабах, скрипели рессоры, и тетя Саша, хватаясь за поручни из медных прутьев, вскрикивала:

— Анна, гляди за детьми! Не выпали бы! Ах, боже мой, я, кажется, продавила сиденье!

На даче их поджидала «бонна» Гортензия Львовна, тетя Саша наняла ее заочно, по рекомендации одной из своих заказчиц. Не спросила, ни сколько ей лет, ни какими именно талантами она обладает. На даче нужен человек на все руки. И печь протопить, и обед приготовить, и белье выстирать, и за девочками приглядеть. А Гортензия Львовна оказалась старухой. Она знала три языка, играла на пианино, которого на даче не было, могла, правда, не очень охотно, поставить самовар и поджарить яичницу, в крайнем случае сварить суп и манную кашу, но решительно отказалась от стирки белья и тем более от топки печи. На ночь она вынимала искусственные зубы и опускала их в стакан с водой, пугая этим девочек. Волосы заплетала в косичку размером с мышиный хвостик, а поверх накладывала высокий шиньон.

— Ах, разве я знала, что это будет такое! — воскликнула тетя Саша, понаблюдав Гортензию Львовну за работой. — Но не могу же я человека сразу уволить, если сама наняла на все лето. Она дворничиха? Не то! Кухарка? Не то! Экономка? Тоже не то! Гувернантка? Говорю вам, не гувернантка! Будем ее считать бонной?

После городской сутолоки дача казалась тихой пристанью. В ближайшем лесочке грустно куковала кукушка. На другом конце поселка петух старательно выводил свое «ку-ка-ре-ку!». Жучка, «снятая внаем вместе с дачей», ластилась к ногам девочек. Они тут же затеяли с ней игру. «Бонна» колдовала над самоваром, и тетя Саша подсказывала ей, что из привезенных покупок поставить на стол сейчас, а что приберечь на завтра.

— И договоритесь, Гортензия Львовна, с соседкой, — наставляла она, — чтобы девочкам приносили обязательно и утром и вечером парное молоко. Это самое лучшее лекарство на свете. — Ах, если бы Ося жил здесь и пил каждый день парное молоко! Знает он или нет, что тетя Саша, снимая дачу, так рассчитывала на него?

И Анна, помогая ей в хлопотах, тоже подумала: «Ну почему бы Осе не дать самому себе передышку хотя бы на год? Подкрепить здоровье, успокоить нервы. Сколько его товарищей не выдержало, одни отошли совсем, другие соблюдают меру, ищут более безопасные формы борьбы. А эта постоянная жертвенность — к чему она приведет?» И еще ей подумалось, что со смертью Любови Леонтьевны оборвалась одна из главных ниточек, привязывавших Осю к дому. Дети? В какой-то степени — да. Но Ося знает, как знал и с первого дня, что они окружены самой сердечной заботой. Жена? С ней, только как с женой, он не способен разговаривать. А с другом? Он жаждет дружбы не такой, которая лишь остерегает. А подталкивать Осю на новые опасности она не может, ну просто не может, и все…

Но где же все-таки Ося?

Он постучался ночью в окно лишь на четвертые сутки тревожных ожиданий.

Тихо, чтобы не разбудить детей, Анна надела платье, прокралась к двери и вышла во двор. Дубровинский стоял, прислонясь к березке. С ее листьев сыпались им на плечи капли прохладной росы.

— Ося, ты получил мою телеграмму? Ты все знаешь?

— Да, знаю. Телеграмму мне только вчера привезли в Москву, найти меня было не просто, — сказал Дубровинский, стараясь оберечь жену от сыплющихся капелек. — Мама, мама! Это было неизбежно, и все же — как больно! Прямо с поезда я пошел на кладбище. Отыскал могилу. Долго стоял над нею. Потом — сюда.

— А полиция за тобой не следит, Ося? В день похорон у меня на глазах жандармы арестовали кого-то прямо в вагоне. Я так боюсь за тебя! Ты заходи домой! Как ты догадался, что мы здесь?

— Смешно сказать, Аня, но меня в Костомаровку послал парикмахер, у которого я подстригался весной. Он попался мне на улице. Обрадовался. А я — не очень. Неприятная личность. Он все в подробностях описал мне. Похороны мамы. И какую именно дачу сняла тетя Саша. Мне не нравится его болтливость. Но я поверил ему. Дети здоровы?

— Здоровы. Пойдем, Ося, в дом. Ты ведь устал и голоден.

— Поднять всех на ноги! Если тебе не холодно, до утра побродим по лесу? — Анна согласно кивнула, и они, взявшись за руки, медленно побрели по тропинке. — Я так давно не был летом в настоящем лесу! Когда я шел сюда, в низинках скрипели коростели, на высоких полянках били перепела, и мне подумалось: станем стариками, уедем куда-нибудь далеко-далеко, в зеленую тишину. Хотя бы даже в Сибирь, которой сейчас так пугают.

— Пугают не зря. Там в ссылке погибло много хороших людей.

— Когда мы состаримся, в Сибирь уже не будут ссылать. Туда люди поедут сами и с радостью, потому что это прекрасная страна. О ней с восторгом недавно мне рассказывала Наташа, а она из тех мест. В гибели хороших людей виновата не земля сибирская, виновата ссылка. Она убивает душу, а если убита душа, остальное уже не имеет значения.

— Ося, а ты уверен, что в Сибирь перестанут ссылать раньше, чем для нас с тобой наступит старость?

— Конечно, Аня! Мне нынче в августе исполнится всего лишь двадцать девять лет. Ты просто не подумала, что впереди у нас огромнейшее время, а дни самодержавия сочтены.

— Да, я не подумала, — сказала Анна.

Она подумала, но о другом. Революция подавлена, самодержавие перешло в наступление, уничтожает последние остатки объявленных свобод; и если Трепова в народе называли зверем, то Столыпина зовут «вешателем». Но эту мысль она оставила при себе. Ей не хотелось с первых минут встречи затевать спор, который, она знала, не будет закончен согласием. Надо заставить себя и Осю говорить о чем угодно, только не о политических событиях.

— А кто такая эта Наташа? — спросила она рассеянно, полагая, что этим уведет разговор в сторону. — Что она рассказывала о Сибири?

— Да тут получилась немного забавная история, — ответил Дубровинский и надломил ветку орешника, пропуская вперед жену. Они вступили в лесную чащу. — В Москве проходила областная конференция. Предполагалось, что приедет Ленин. Но его задержали неотложные дела в Петербурге. Он попросил, чтобы поехал я, — потому и скорбная телеграмма твоя, Аня, искала меня так долго. Вхожу и слышу — за спиной у меня переговариваются: «Ленин. Это Ленин». Представь мое положение в такой момент! Оборачиваюсь, но я ведь не знаю, кто сказал эти слова. И негоже вслух заявлять неведомо кому: «Товарищи, вы ошиблись!» А по ходу конференции выступать мне как представителю Петербургского комитета совершенно необходимо. Обсуждается наш конфликт с Центральным Комитетом. Вопрос наиважнейший. Люди ждут выступления Ленина. Каково говорить мне! Называюсь Макаровым — паспорт у меня на Макарова сейчас — и вижу на многих лицах полнейшее недоумение. Но выступил все же, Наташа потом сказала, что я хорошо, убедительно выступал, мне аплодировали…