Но едва ступил он за ворота, как лицом к лицу столкнулся с Родзевичем. Тот ухватил его за локоток, повернул и втолкнул обратно в распахнутую калитку. Не здороваясь, проговорил торопливо:

— Ух! Вот кстати. А я шел к тебе. Тяжелые вести из Петербурга. Подробностей не знаю, но полицией разгромлен «Союз борьбы», много арестов. И точно: взят Ульянов.

— Вот как!

Иосифу сразу стало холодно. Он оглянулся. Ребята во дворе заняты игрой, на них совсем не обращают внимания. Башня с нелепо торчащей оглоблей… Снежные хоромы… Веселая забава… А в Петербурге товарищи арестованы, брошены в тюрьмы — брр! — наверно, такие же холодные и глухие, как эта башня.

— Подробностей, говоришь, никаких? — переспросил Иосиф нетерпеливо.

— Арестовали в ночь на девятое. Жандармы накрыли при всех уликах. Можно думать, выдали провокаторы. Но это предположения. Вот и все. Других подробностей не знаю, — с прежней торопливостью сказал Родзевич.

— Охранка не дремлет. Надо и нам быть начеку.

— Особенно, зная, что сюда из Петербурга собирался приехать Сильвин. Охранка тоже могла проведать об этом.

— Да. Значит, пока собираться не будем, а всю литературу надо сжечь. Предупреди остальных.

— Хорошо.

Родзевич выскользнул за калитку.

Делая вид, что очищает пальто от налипшего снега, Иосиф некоторое время переждал, а потом тоже вышел на улицу. Снежинки по-прежнему легко плавали в воздухе, но стало значительно холоднее. В мокрых рукавицах пальцы одеревенели.

Страха не было. А возможно, и был, но не тот, от которого люди теряют способность правильно рассуждать, который стягивает все мысли в одну — как сохранить, уберечь себя, только себя, — страх, от которого словно бы вянут мускулы и ноги наливаются противной свинцовой тяжестью. Если и был страх, так побуждающий к решительным, быстрым действиям, к предотвращению нависшей опасности в самом ее начале, с той остротой и точностью глазомера, с какой фехтовальщик, исполненный желания победить, скрещивает свою шпагу со шпагой противника.

Об арестах, тюрьмах, ссылках и виселицах, постоянно грозящих революционерам, Иосиф слышал достаточно. Но все это в его сознании было как бы вообще неотделимо от самого их трудного и опасного дела, лишь по фамилиям связываясь с определенными личностями, совсем ему не знакомыми. И все это относилось к тому минувшему времени, когда Иосиф не чувствовал собственной ответственности за судьбы других товарищей. Разгром полицией петербургского «Союза борьбы» теперь воспринимался иначе. Это был не какой-то «союз» вообще, а нечто прямо и исключительно связанное с именем Ульянова, книга которого стала равнозначна прямому знакомству с живым человеком. Арестовали Ульянова… И неизвестно, что последует потом. Неизвестно, в чем будут его обвинять. Как и кто станет судить. Он брат казненного Александра Ульянова, а это, конечно, увеличивает опасность и для него самого. Арест Ульянова — это арест товарища, который работал вот здесь, где-то совсем рядом с тобой. Его увели, и стало холоднее.

Короткая, зябкая дрожь передернула плечи Дубровинского. Если петербургская охранка сумела выследить так быстро «Союз борьбы», которым, безусловно, руководили очень умелые конспираторы, то не проще ли простого будет орловской полиции накрыть их совсем еще не закаленный в подпольной борьбе кружок. Давно ли тут были разгромлены кружки Заичневского! Всякий, кто посвятил свою жизнь революции, должен знать, с какими опасностями связано это, и всяк отвечает сам за себя, не может пенять на товарищей, если попадет в лапы полиции, а другие останутся на свободе. Беда может с каждым случиться. И все-таки…

Все-таки каково Иосифу Дубровинскому сознавать в грозный момент, что прежде всего именно от его личного умения вести свое дело, от его мужества, решительности и находчивости зависят судьбы товарищей. И не только. Будет ли и дальше гореть, становиться ярче огонек, зажженный в Орле их марксистским кружком, чтобы слиться потом со всеохватывающим пламенем российской революции, это ведь тоже на его совести.

А день такой, как всегда. Даже по-особому теплый и ласковый. Кружатся снежинки. Вдоль улицы тянется длинный обоз с какими-то грузами. По тротуару вразвалочку идут пешеходы. Ворона сидит на заборе, чистит свой клюв. Ребята строят снежный дом. А в Петербурге арестовали Ульянова и еще много людей. Нет уже «Союза борьбы». Но борьба продолжается? Должна продолжаться!

За обеденный стол Иосиф уселся со спокойным, даже веселым лицом. Будто не было у него никакого разговора с Родзевичем-Белевичем и никакая тревога не легла на сердце.

Пирог был очень вкусен, хотя и несколько приостыл. Тетя Саша погрозила пальцем:

— Ося, если ты и дальше останешься таким же мальчишкой, я не знаю, как мы будем тебя женить!

— Я тоже не знаю, — миролюбиво сказал Иосиф. Что-то надоедливо часто заговаривает тетя Саша о его женитьбе. В не очень давнем разговоре Костя Минятов дал словно бы первый толчок. А теперь что ни день в доме толкуют об этом. Иосиф подмигнул.

— Может быть, и не надо женить меня, тетя Саша? Мальчишкой быть хорошо.

Тетя Саша тоже подмигнула ему. А вслух, обращаясь уже к Любови Леонтьевне, проговорила с нарочитой ворчливостью:

— Нет, Люба, ты только подумай, где я его нашла? И с кем? И что он делал, чем занимался?

Любовь Леонтьевна счастливо улыбнулась. А что же? Оставаться долго Иосифу мальчишкой — это, может быть, самое лучшее.

После встречи нового, 1896 года Иосиф решил возобновить занятия кружков. Жаль было терять время, а особой опасности как будто не замечалось, полиция не стала ретивее. Похоже, что разгром «Союза борьбы» остался только петербургским происшествием.

Иосиф строил свои предположения еще и на том, что как-то раз с мастерицей Клавдией повстречался на улице околоточный и в обстоятельном разговоре о своей одинокой жизни — околоточный был вдовцом и приглядывался к Клавдии — между прочим заметил: «Этот длинный студентик-то съехал от вас. Что, с молодым Дубровинским не сошлись, перессорились? Так оно и быть должно — совсем разного воспитания люди». И Клавдия с готовностью подтвердила, что Минятова вообще в доме терпеть не могли и были рады от него отвязаться.

К тому же Минятов и жене стал писать поосторожнее. Весь пафос свой вмещал он в начальные строки: «Звездочка моя дорогая, моя любимая, обожаемая Надеждочка…» И потом главным образом живописал русскую зиму, без конца цитировал самых разных поэтов и совершенно умалчивал о политике. Да ему и не было надобности писать о политике. Однажды проторив дорогу, теперь Минятов довольно часто ездил в Москву, а возвращаясь, заглядывал домой, в Жуковку, и о самом важном мог поговорить со своей Надеждочкой с глазу на глаз. Он каждый раз привозил какие-либо новинки из марксистской литературы. Привозил и утешительные вести: несмотря на большие аресты в Петербурге, «Союз борьбы» продолжает свою деятельность.

Незадолго перед масленицей отправился в Москву и Дубровинский. Дома сказал, что хочет денек-другой погостить в деревне у родных одного из товарищей по школе. Назвать истинную цель поездки или хотя бы город, куда он едет, Иосиф не мог. Вдвойне не мог: не допускали этого железные правила конспирации, а еще, и в особенности, не мог потому, что ехал не просто сам по себе, а по приглашению московского «Рабочего союза». Здесь требовалась повышенная осторожность. Устанавливалась новая, очень важная связь, пока еще тоненькая-тоненькая, как струна, и ничто постороннее не должно было прикасаться к этой струне, чтобы не оборвать ее нечаянно.

В Москву поезд прибыл в начале дня. Привокзальная площадь была переполнена народом. Сновали лоточники с горячими пирогами. Драматически выкрикивая заголовки статей о «с-самых потррясающих» событиях, мальчишки размахивали пачками газет. Морозец заставлял припрыгивать. Не шли, а бежали мастеровые, неся под мышками всяк свой инструмент. Закутанные в пуховые шали, степенно плыли женщины. Чиновники в высоких фуражках вышагивали, гордо приподняв свои холеные, расчесанные бороды. Вдоль желтого забора, отделяющего рельсовые пути от привокзальной площади, длинными рядами выстроились извозчики. Кони у всех были сытые, красивые, сбруя — в наборе из медных блях и кожаных кисточек. Санки — загляденье!