— Браво! Сейчас я всеми силами стараюсь этого не связывать. Но мера терпения есть всему! Готов предстать и перед судом. Не зря ли только Александр Александрович мечтает об этом?

— Мечтает, наверно, найти судьей какого-нибудь Шемяку, — проговорил Дубровинский.

— Гм, гм! Так я и соглашусь на кого попало! — воскликнул Ленин. — Шемяку… А впрочем, как раз Шемяку бы и хорошо. Ведь в роли бедного брата оказываюсь я! Вы знаете сказочку о Шемяке, Иосиф Федорович?

— Нетвердо. Знаю, что «Шемякин суд» — несправедливый суд.

— Совершенно верно, — подтвердил Ленин. — Но, как всегда, в народных сказках есть особая изюминка. Хотите, расскажу? Жили-были два брата, богатый и бедный. Бедняк попросил у богача взаймы лошадь куда-то там съездить. Богач лошадь дал, но без хомута. Что делать? Бедняк привязал сани к хвосту лошади и поехал. А подворотню вынуть забыл. Сани уперлись, он стегнул кнутом, лошадь скакнула и хвост начисто оторвала. Богач бедного — в суд. К прославленному Шемяке. Едут вдвоем, остановились переночевать у попа. Бедняк ночью с полатей возьми да и свались прямо на колыбельку с ребенком. Задавил малыша. Поп в ярости. Теперь уже втроем едут к Шемяке. Бедняк в отчаянии, кругом виноват. И на въезде в город решил покончить с собой, спрыгнул с моста, чтобы разбиться об лед. А в это время понизу ехал парень и вез покойника старика, который только что у него прямо на санях скончался.

— Володя, кажется, старик был живой, — поправила Крупская.

— Есть разные варианты, Надюша, этот больше в тон всей сказке, — ответил Ленин. И продолжил: — Бедняк-то и упал как раз на него. Парень в крик: «Убийца! Убить тебя самого!» И теперь уже вчетвером едут к Шемяке. Ясно, дела у бедного плохи. Завязал он в платок гирю чугунную и на суде издали показывает Шемяке: вот, мол. А тот по-своему определил: солидная взятка ему предлагается. И выносит по очереди приговоры. По иску богатого брата. Оставить в наказание бедному лошадь до тех пор, пока у нее заново не вырастет хвост. По иску попа. Отдать попадью, пока у нее от бедняка не родится ребенок. По иску парня. Должен парень убить бедняка, но только тем же способом, каким тот «задавил» старика, то есть спрыгнуть на него с моста. Богач почесал в затылке, а лошадь отдал. Поп за попадью триста рублей бедняку отвалил. Струсил прыгать с моста и парень, тоже крупными деньгами откупился. Едет обратно бедняк веселый, посвистывает. Вдруг догоняет его посыльный Шемяки. «Ты, говорит, судье большой узелок показывал. Ну-ка гони ему эти денежки!» Бедняк платок развязал. «Вот, говорит, чего я приготовил ему: гирей по лбу дать, ежели судить он станет неправильно. Могу вернуться и дать! Потому что суд-то его был неправильный». Перепугался посыльный, поскакал обратно. Да и снова бедняка догоняет, ему же кучу денег везет. «За счастливое свое избавление от смерти, говорит, тебе Шемяка послал». Вот так!

Дубровинский расхохотался. Крупская тоже прыскала в платочек, очень уже темпераментно изображал Ленин всю эту забавную историю с Шемякиным судом.

— Право, остроумен народ русский, — отсмеявшись, проговорил Дубровинский. — Сколько тут поворотов!

— А вы, Иосиф Федорович, обратите внимание на главное, — сказала Крупская. — Как наказывается народом несправедливость. Хотя ты и в мою пользу судил, а неправильно — все равно в лоб получай!

— И еще одна изюминка, — добавил Ленин. — С чего все началось? С жадности и коварства богатого: лошадь бедняку ссудил, а без хомута. Словом, если Александр Александрович мне свою философскую лошадь хочет подсунуть без хомута, а потом тащить на суд к Шемяке — подставляйте тогда свои свинцовые лбы, любезные! От меня ни попадьей, ни деньгами не откупитесь!

Надежда Константиновна расставляла чашки с прохладной простоквашей, присыпала ее молотой корицей, сахарным песком. Вдруг спохватилась:

— Да, а я совсем и забыла вам рассказать. Принесли письмо от Людмилы Менжинской. Из Питера.

— Что же пишет «Милая-людмилая»? — спросил Ленин.

— В общем, все прекрасно. Она ведь никогда не унывает. Вячеслав Рудольфович после того, как сбежал от военно-окружного — не Шемякина! — суда и уехал из Финляндии, укрывается где-то в тинистой, самодовольной Бельгии. Мечтает снова сотрудничать в «Пролетарии», перебраться в Женеву…

— Надюша, тогда следует добавлять: в райскую Женеву, — с легкой иронией вставил Ленин.

— Хорошо, буду добавлять. Вера по-прежнему в питерской «военке». Только очень уж зажата сыщиками «военка», поодиночке полиция людей все время выхватывает. Видимо, внедрился ловкий провокатор…

— Эту мерзость в помойных ямах надо топить! — в сердцах вырвалось у Ленина. — Так. Ну, а что же лично о себе сообщает наша «Милая-людмилая»?

— О себе? Ничего. Ее правило: пишу, следовательно, жива. И, следовательно, весела, здорова. Но вот об Иноке десятки вопросов. Я вам покажу это письмо, Иосиф Федорович. Отвечайте на него сами.

— Вопросы не мне заданы, Надежда Константиновна, с какой стати я буду отвечать, — сказал Дубровинский.

— Это уже казуистика! — рассмеялся Ленин. — Самая лучшая информация — из первоисточника! А Людмиле Рудольфовне я покровительствую, она моя особая симпатия. Если бы эти десятки вопросов ею были заданы обо мне, я бросил бы все на свете и немедленно засел бы за ответ! Да, да! И вы, не вставая, садитесь! Надюша, принеси, пожалуйста, письмо! А за обед — большое-пребольшое спасибо!

Он поднялся и стал расхаживать по комнате, засунув руки в карманы. Временами задерживался у окна, задумчиво оглядывая улицу. Там снова побрызгивал реденький дождь и ветер шевелил вершины безлистых деревьев. Пролетела стайка маленьких серых птиц. Они расселись по карнизам крыши ближнего дома, прицепившись к лепным украшениям стен.

— Надюша, я помогу тебе, — сказал Ленин, — а потом, под вечер, вместе с Иноком сходим все же в «Ландольт».

— И опять бессонная ночь? — сказала Крупская.

— Да, но кое-какие мысли для будущей книги мне хочется проверить в остром споре. Ночей же впереди у меня еще миллион!

Крупская только немо развела руками. А Владимир Ильич, скосив взгляд на Дубровинского, углубившегося в чтение письма Менжинской, осторожно составил тарелки в стопку и потащил их на кухню.

Хотя было уже и позднее парижское утро, окна в комнате оставались плотно зашторенными. Слабый электрический свет от полуприкрытого вуалью трехрогого бра, прикрепленного в простенке между двумя фотографическими портретами в профиль и анфас какой-то красавицы, едва достигал уютного уголка, где в бархатных креслах за круглым столиком, накрытым для кофе, устроились Житомирский и глава заграничной агентуры охранного отделения Аркадий Михайлович Гартинг. Все здесь было каким-то по-особому затейливым, мягким и даже немного фантастичным, напоминавшим сказки из «Тысячи и одной ночи». Не абсолютным богатством своим, а хитрой выдумкой, которую в должной мере способен оценить лишь сам хозяин и очень близкие ему люди. Роскошь не напоказ, а для себя и, может быть, для любовницы. Комната для блаженства, прежде чем перейти в спальню.

Были в доме и другие апартаменты, строгие, деловые, даже совсем непритязательные, но Житомирский позвонил у входной двери в такой именно час, когда Гартинг все еще нежился в постели и колебался: вставать или не вставать? Жена гостила у подруги в Лионе, и горничная Люси с вечера привычно ему заменила жену. Люси вошла без стука и, убедившись, что Гартинг не спит, мило ему улыбнулась. Но, как полагается уже горничной, одетой для утренней уборки, доложила:

— Месье, приехал из Женевы ваш друг Лео. Так он сказал. Прикажете его принять? Где?

И Гартинг заставил Люси наклониться, чтобы несколько раз поцеловать ее в припухшие губы, а потом, откидываясь на подушки, устало сказал:

— Рядом. Сейчас я выйду к нему. А кофе подашь, когда я позвоню.

Однако некоторое время еще повалялся в сладкой истоме, припоминая минувший вечер и другие, похожие на этот вечера, всегда стараниями Люси чем-то неповторимые. Он не был «бабником» в грубом значении этого слова, но маленькие амуры на стороне его неудержимо влекли своим разнообразием. Субретки, это — фи! — а связи с дамами высшего общества достаточно канительны, особенно если, кроме амурных радостей, другого от них ничего не получишь. Повитать в облаках хорошо, но жить приходится на земле. Люси счастливо оказывалась золотой серединой, и, право, было бы неплохо, пока не иссякла ее фантазия, освободить ее от обязанностей горничной, все-таки по самой природе своей не всегда эстетичных.