— Рабочие, Мартын, не разочаруются, — покачал головой Гапон. — Все, что делаю, делаю для них. А я вот начинаю разочаровываться. После, скажем, подлеца Петрова. — И вдруг, ткнув пальцем в сторону красавицы, спросил: — Скажи, Мартын, мог бы я на такой жениться?

— Ты ведь женат! — воскликнул Рутенберг. — Недавно женился.

— Это когда из дому пойти неохота. Прежняя моя экономка. Баба! — Он окинул ленивыми глазами стол. — И первая жена была тоже баба. А я теперь вкус к женщинам имею. У них тело совсем по-другому пахнет. И кожа не такая шершавая, как у баб. — Простонал протяжно: — Сволочь, скрипач этот, как он душу умеет вытягивать! Либо морду ему разобью, либо дам золотой — не знаю…

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Рутенберг, — пока ты морды бить не начал. В Париже тебе вольно было скандалы устраивать. А с русской полицией тебе, может, и ничего, мне же не хочется связываться.

— Постой! — Гапон схватил его за руку. — Мы не договорили.

— А чего договаривать? Сказал уже: приду пообедать с Рачковским. Только деньги вперед, двадцать пять тысяч.

— Ты же согласился на десять!

— Тебе казенных денег жалко?

— Ладно, буду уговаривать. Только за такую сумму и заплатить сразу надо.

— То есть?

— Ну, подсказать, где бомбы делают, подбросить планы какие-нибудь, шифрованные письма. Не за обед же с тобой будут они платить такие денежки!

— А люди? Наши люди.

— Людей предупредить можно. Сделать так, чтобы из-под самого носа у полиции ускользнули. Все будет чисто. А на фальшивках тут не проедешь.

— И получится: я Рачковскому все расскажу, передам документы, а он меня тут же арестует вместе с деньгами, как твоего Кузина, — с сомнением сказал Рутенберг. — Адрес моей квартиры ты, конечно, им дал.

— Что ты! — воскликнул Гапон. — Стреляй потом в меня, если Рачковский тебя арестует!

Поднял руку, хотел перекреститься, но сообразил, что делать это в ресторане негоже. Прижал руку к сердцу. Рутенберг встал, поклонился и пошел, сторонясь проворно бегающих кельнеров. Минутой позже из-за дальнего столика, покинув компанию, поднялся хорошо одетый мужчина и тоже последовал к выходу.

Гапон жевал апельсиновую дольку и то хмурился, то светлел лицом. Нет, кажется, не сорвалось…

На следующий день он побывал у Рачковского. В подробностях пересказывать свой разговор с Рутенбергом не стал. Объявил только, что дело сделано, Рутенберг подается, но стоить будет дорого, двести тысяч, не меньше. Рачковский прищурился, спросил: «А что я буду иметь за эти двести тысяч?» И Гапон с жаром заявил, что тот получит списки всей Боевой организации эсеров, которая как раз сейчас готовит бомбы и на Витте и на Дурново. Вскользь намекнул, что боевикам ничего не стоит по пути убрать и Рачковского. А если Рачковский под корень подрубит эсеров, он тогда сможет тщательнее заняться и эсдеками. Потому что в чем в чем, а в отношении вооруженного восстания эсдеки, особенно большевики, настроены куда решительнее, чем эсеры. Ему, Гапону, достоверно известно, какие проекты резолюций готовит Ленин к предстоящему съезду эсдеков. Рачковский только снисходительно усмехнулся: «Будто бы мне, Георгий Аполлонович, эти проекты не известны!» И еще раз усмехнулся, когда Гапон шепнул «на всякий случай» адрес Рутенберга. А на свидание с ним Рачковский согласился. И просил передать, что будет ждать Рутенберга ровно через неделю в ресторане Контана, в отдельном кабинете на двоих. Пусть только тот назовет фамилию Иванова.

Эта неделя Гапону очень пригодилась. Он созвал в Териоках тайное собрание рабочих из своих прежних «отделов», нарисовал светлую картину их возрождения и дальнейшей деятельности, даже с еще большим размахом, и рабочие подтвердили все его прежние полномочия.

— Девятое января, дорогие товарищи, не повторится, — сказал он в конце собрания, — больше кровь рабочая никогда не прольется. Довольно! Не дадим. Мы получили жестокий урок. Зато теперь учителями стали сами.

Рабочие окружили его плотной толпой, хотели качать. Он упросил не делать этого. Зачем? Он такой же, как все.

Через неделю Гапона посетил раздраженный Рутенберг. Швырнул в угол на кресло пальто и шапку, шарф не снял. Прошелся несколько раз по комнате, концы шарфа мотались, на полу оставались мокрые следы — день был оттепельный. Гапон позвал жену, велел ей приготовить чай.

— Не надо, — остановил Рутенберг. И, дождавшись ухода Елены, сказал сердито: — Кто кого за нос водит: ты меня или тебя Рачковский?

— А что? — невинно спросил Гапон.

— А то, — язвительно сказал Рутенберг. — Приезжаю, как назначено, в девять часов к Контану. Народу полно. В раздевальной спрашиваю лакея: «Где заказан кабинет Иванову?» Тот, как и полагается в таком шикарном заведении, помчался сломя голову спрашивать. Вернулся: «Сейчас узнают». Входит обер-кельнер: «А большая должна быть компания?» Говорю: «Два человека». Обер-кельнер уходит: «Сейчас спрошу». А я жду. Появляется ферт какой-то, просит лакея одеться. А сам топчется, так и этак меня оглядывает и, глазом кося, через зеркало прическу свою поправляет. Ушел. Второй выходит. У этого прямо на лбу клеймо: сыщик. Тоже минут пять одевался. Ну, я со злости прикрикнул на лакея: «Долго мне еще ждать?» Тот сверкнул пятками, а обратно уже шагает вразвалочку: «Никакого кабинета на Иванова не заказано». Вот так! Сам Рачковский не приходит, а мне смотрины устраивает! Он мне нужен, спрашиваю тебя, или я ему нужен?

— Не пыли, Мартын, — миролюбиво сказал Гапон. — Их ведь тоже понимать надо.

— А ради чего рисковать головой буду? Заподозрят меня товарищи в сношениях с охранкой — разговор короткий. Сам знаешь. Если и дальше так — никаких мне ста тысяч не надо!

— Зря ты, зря. — Гапон уже заволновался. — Извинится Рачковский, когда повстречаетесь. А как же дело упустить такое! Сто тысяч — это само по себе. Надо смотреть шире. Мы до Витте и Дурново доберемся. Скосим обоих. Вот и никаких подозрений.

— Да ведь ты говорил раньше, что заговор против Витте и Дурново надо просто придумать, чтобы Рачковский на это клюнул, — сказал Рутенберг, словно бы пытаясь поймать Гапона на противоречиях. — А теперь толкуешь: «скосим». Если убивать их, зачем нам с охранкой связываться? Честь свою марать! Выследим, как Сипягина, Плеве или князя Сергея, — бомба — и все!

— А потом, как Каляев, на виселицу? — Глаза Гапона забегали, ему стало тревожно: не хочет ли Рутенберг отказаться от своего обещания вступить в дело. Тогда с чем же вновь он, Гапон, придет к Рачковскому! Никакого доверия не будет. — Вы ведь своих не жалеете. С бомбой посылаете на министра, все равно что прямо на казнь. А нам надо продать заговор против Витте и Дурново, не совсем пустой, конечно. Подготовить как полагается, чтобы поверил Рачковский, чтобы и арестовал кого следует. А мы им побег устроим, это плевое дело — устроить побег. Еще лучше из-под самого носу, перед арестом людей увести. Все тогда и свалить на полицию: вот она как лапотно работает. Ну, Витте можно пока и не трогать. И Дурново уберем, когда в его адову кухню проникнем. С этим торопиться не надо. Сейчас момент пропустить нельзя. От Рачковского, верно, говорю, не сто тысяч — больше можно вытащить. — Нервная дрожь передернула его. — Не то давай даже так, получишь все деньги, все сто, и скроешься, а Рачковского я сам убью. Ты и от своих и от полиции в стороне. А мне надо укреплять у рабочих доверие.

— Так ведь тебя же обязательно отправят на виселицу! Не понимаю я. Будь последователен.

— А побег? Неужели, если схватят меня, через своих ты побег не устроишь? Я же для дела на такой риск пойду. Видишь, я на любое согласен, — торопливо убеждал Гапон. Что-то все холоднее становилось лицо Рутенберга. — Думаешь, не сумею? Из рабочих, кто понадежнее, подговорю. — И понял, что сделал промах. — Словом, об этом не думай. Рачковского я беру на себя.

Рутенберг опять зашагал по комнате, теперь как-то грузно ступая по мягким половикам. Останавливался, тер лоб рукой и снова молча шагал. Гапон не отрывал от него взгляда, ему вдруг представилось, что Рутенберг может не только отказаться, но еще и разоблачить его перед рабочими, перед всем миром. Одно дело — статья Петрова в «Биржевке», которого было легко обвинить в завистничестве, это даже прибавило шумной славы всей истории, другое дело — если выступит в подпольной печати Рутенберг, фигура у эсеров очень видная, тогда считай себя приговоренным. Черт, не зря ли на него поставил! Хотел сразу крупно сыграть, по мелочи и Рачковский в игру не вступил бы. Отказаться Рутенберг, сволочь, может, а выдать — неужели? Все-таки долгое время были друзьями.