— А к какой партии вам хотелось бы меня причислить?

— Разумеется, к нашей, я «октябрист», но это немыслимо, у нас с вами, чего ни коснемся, взгляды резко расходятся. А не хотел бы причислить я вас — так это к эсерам!

Теперь уже Дубровинский рассмеялся.

— Рад доставить вам удовольствие, эсером быть не собираюсь.

— Отвратительная партия! Кровавая, беспринципная, интриганская партия! Один Азеф в ней чего стоит!

— Да, да! — Еще в первые дни по прибытии в Вологду Дубровинский от Варенцовой узнал, что под Новый год ЦК партии эсеров печатно известил о разоблачении им провокаторской роли Евно Азефа, одного из наиболее деятельных членов ЦК, разрабатывавшего самые отчаянные террористические акты, включая покушение на фон Плеве, Дурново, Трепова, великого князя Сергея и даже на царя; знал, что до этого долго шел эсеровский партийный суд над Бурцевым, редактором журнала «Былое», по убеждению руководителей эсеровской партии оклеветавшего Азефа. В словах Владислава звучал какой-то новый оттенок, что-то связывающее с событиями недавних дней, но что именно, Дубровинский не мог догадаться. Он повторил неопределенно: — Да, да! — И прибавил: — Вот случай, когда один и тот же человек убивал и своих друзей и врагов, служил богу и дьяволу. По вашей теории свершенное им зло следует осудить, а самого его оправдать. Однако нелюбимые вами эсеры его осудили. И осудило правительство.

— Как бы не так! — воскликнул Владислав. — С чего вы взяли? В том-то и штука, что Дума на прошлой неделе большинством голосов признала удовлетворительными и исчерпывающими объяснения правительства по делу Азефа. Сиречь, он прощен! Вы не следите за работой Думы, Иван Николаевич!

— Правительство и Дума прощают Азефу убийства крупнейших государственных деятелей? — Дубровинский продолжал свою игру. — Невероятно!

— Прощают, — подтвердил Владислав. — И я использую ваше сравнение. Прощают, очевидно, потому, что одни политические убийства уравновешивают собою другие убийства. И, может быть, тоже к выгоде правительства. — Сделал поощрительный жест рукой: — Иначе кто же согласится быть провокатором!

Он сладко потянулся, глянул в окно.

— Кажется, скоро Вильна, — сказал Дубровинский. — Мне там сходить. Не скажете, который час?

— Отчего же. — Владислав сдвинул обшлаг накрахмаленной рубашки и спохватился: — Ах, да, я снял часы, когда выходил в туалет! — На столике не было ничего, на диване тоже. — Пожалуй, я их сунул в карман пиджака.

Но в пиджаке, висевшем на крючке у двери, часов не оказалось.

Владислав в растерянности развел руками.

— Ничего не понимаю… Куда же они могли деваться? Не иголка. Массивный золотой браслет…

Вдвоем обшарили все уголочки, расправили складки диванных чехлов. Без пользы. И в туалете — вдруг память подвела? — пропажа не сыскалась.

— Странно, странно, — повторял Владислав. Лицо у него стало сухим, неприветливым.

Дубровинскому тоже стало неловко, на какое-то время в купе он оставался один. Он припоминал. По коридору пробегал карапуз, что-то держа в зажатом кулачке. Но кулачок у него был стиснут раньше, чем он добежал до раскрытой двери купе. Потом за карапузом гонялся прыщеватый юнец.

Передвигались мужчины с папиросами, уклоняясь от возни, какую затеяли эти два брата. Кажется, и тощая дама вмешивалась в их потасовку. Но можно ли бросить на кого-либо из них хотя бы тень подозрения? Во всяком случае, он, Дубровинский, этого не может сделать!

— Иван Николаевич, я должен буду вызвать кондуктора и заявить ему о свершившейся краже, — сказал Владислав. И это похоже было и на простую просьбу помочь своим советом и на серьезную угрозу объявить своего спутника похитителем часов, если тот добровольно их не вернет.

— Право, не знаю, что в таком случае вам следует предпринять, — медленно проговорил Дубровинский. — Похоже, что ваши часы действительно украдены… — Ему опять вспомнился карапуз и возня в коридоре. — А может быть…

— Что может быть? — нетерпеливо спросил Владислав.

— Ну… какое-нибудь недоразумение…

Если часы, балуясь, схватил и утащил в свое купе стриженый карапуз или его старший брат, так их родители сразу должны были бы всполошиться и побежать по вагону: «Чья вещь?» Но никто не ходит с расспросами. Да и часы-то, как утверждает Владислав, положены им были в карман пиджака, а оттуда малышу их попросту не достать. Не мог ли Владислав эти часы выронить, допустим…

— Недоразумение? — Владислав криво усмехнулся. — Например, у меня вовсе не было никаких часов? Или я бросил их в клозет? Или подарил… — Он затянул эту фразу так, что ее окончание явно предполагалось «вам», но Владислав все же выговорил: — …кому-нибудь.

— Тогда поступайте как знаете, — тоже слегка раздражаясь, сказал Дубровинский.

Кондуктор схватился за голову, когда Владислав объяснил ему, что случилось. Заохал, завздыхал:

— Да как же это так? Да господи!.. Все пассажиры едут такие хорошие… Срам-то какой… Вы уж позвольте, пройду я по вагону, всех поспрашиваю…

И через несколько минут сообщил совсем убитый:

— Не-ет, никто… В одном купе за оскорбление чуть по шее не надавали.

— Тогда так, — решил Владислав, разговаривая только с кондуктором, и ударил по столу ладонью, — в Вильне, кроме вот… Ивана Николаевича, никто не выходит? Зови сразу жандармов. Пусть сделают поголовный обыск, составят протокол и так далее. Черт знает что! В вагоне первого класса порядочным людям стало ездить нельзя! Закрой тамбурные двери на ключ. За все я отвечаю. Министру путей сообщения напишу…

Он кипел яростью. Кондуктор, угодливо кивая головой, побежал выполнять его требование.

Дубровинский угрюмо молчал. Положение становилось безвыходным. Обыск — чепуха! Проверка документов — а она теперь неизбежна — вот что страшит. Паспорт никуда не годится. Его можно показывать дворникам, но уж никак не железнодорожным жандармам, да еще на такой станции, как Вильна. Да еще в связи с подозрением в крупной краже. Задержат, в этом сомнений нет, начнется выяснение личности. И тогда уже Сольвычегодском не отделаешься…

Как поступить? Остаются считанные минуты… Скрыться нет ни малейшей возможности… Дубровинский искоса глянул на Владислава: что, если это подсаженный агент охранки и вся история с пропажей часов им просто разыграна? Все эти разговоры… Зажат в кольцо!..

Вдруг в памяти всплыл морозный Кронштадт, скрип солдатских сапог, винтовки, опущенные наизготовку, и холодный ствол револьвера, которым офицер потыкал ему в подбородок. Какая фортуна тогда сберегла ему жизнь? Риск! И только риск… Не дерзни прикинуться пьяным — и был бы расстрелян. Когда риск дает хотя бы единственный шанс на спасение — надо рисковать.

— Послушайте, Владислав, — проговорил он совершенно спокойно, понимая, что терять ему уже нечего, — я не тот, за кого себя выдавал. Но и не вор. Не эсер, которых вы так не любите. Я социал-демократ и принадлежу к той части нашей партии, которую называют большевиками. Бежал из ссылки. Если хотите, могу показать вам гнойные раны на ногах от кандалов. Вы, вероятно, заметили, как трудно мне и сейчас передвигаться. А я должен еще перебраться через границу. Дальнейшее вам понятно. Все это я сейчас говорю лишь для того, чтобы потом, когда жандармы поведут меня, не огорчить вас тем, что «преподаватель математики» оказался простым любителем математики. И поэзии. А вы вели с ним разговор и спорили, как с человеком вашего круга, вашего уровня образованности, и в чем-то даже с ним соглашались. Выводов я не делаю.

Рельсовые пути стали множиться, вагон зашатало на стрелках. Начинались окраины Вильны.

Засунув руки в карманы и проводив недовольным взглядом Житомирского, Ленин несколько раз прошелся из угла в угол. Потом, остановившись у неплотно прикрытой филеночной двери, ведущей в смежную комнату, окликнул:

— Надюша, ты слышала, что сейчас рассказывал Яков Абрамович?

— Слышала, Володя! Слышала, — отозвалась Крупская. И вышла к нему. — Это ужасно, если действительно так.