Казалось, все подготовлено. И «персиянин», который в назначенное время и к назначенному месту подъедет на телеге, что бы забрать мешки с газетой. И две «веселые девахи», которые в корзинах с «покупками» и под платьем перенесут весь груз от «персиянина» на квартиру Анны Михайловны Руниной, местной жительницы. А там она вместе с поднадзорной Ольгой Афанасьевной Варенцовой, худенькой, но удивительно энергичной женщиной, все перепакует в отдельные посылки, под видом «кавказских чувяков» разошлет по другим приволжским городам. Главным образом в Самару, где сейчас создано бюро Русской организации «Искры». Все хорошо, все налажено, и вдруг рвется последнее звено. А ведь ревизор рыбного управления очень рекомендовал единственно Тимофея Степаныча, правда тут же оговорившись, что не знает, можно ли ему довериться полностью. Что делать?

Тимофей Степаныч, покряхтывая, медленно поднялся, обчистил ладонями со штанов прилипший к ним песок. Сунул под мышку узелок с нехитрым своим инструментом, тронул Дубровинского за плечо.

— Чего приуныл? Задумался — хорошо. По всему вижу, Леонид, ты не сквалыга. Ну подпутал тебя на нечестное дело какой-то там персиянин, — откажись! Не погань свою душу. Без этого проживешь. — Он, сощурясь, посмотрел на горящие в последних лучах солнца главы церквей, высящихся над белыми стенами кремля. — У нас в роду такой завет более трехсот лет из поколения в поколение передается. От разинских казаков мы происходим. Потому обязательно среди мужиков в семье нашей Тимофеи да Степаны. Зачинателю рода нашего эвон там, у кремлевской стены, голову отрубили. А кровь его к нам перешла. Не позорим ничем. Вот так, парень. Живем небогато, но честно. Ребята мои со мной и в дельту и в море ходят, а невестки на рыбном заводе, как сельдь залом, сами насквозь просолели. Такая жизнь наша. А ничего, хорошая жизнь. Только, правду сказать, невесток жаль. Обе красавицы были писаные, а теперь все тело у них солью разъеденное…

Они рядком прошли не очень далеко по берегу. Тимофей Степаныч все рассказывал о своем житье-бытье. Потом остановился. Серые сумерки заслоняли поворот реки. А на откосе пылали цыганские костры, бренчала гитара, повизгивали высокие женские голоса.

— Ну, куда тебе, Леонид? — спросил Тимофей Степаныч. — Мне уже здесь в гору подниматься. А насчет твоего разговору — не совет мой, а так — подайся вон к ним. Они тебе хошь коня, хошь бабу украдут. Только смотри: самого, коли при деньгах, из пиджачка чтобы не вытряхнули.

— А ежели у меня не контрабанда и не ворованное, Тимофей Степаныч? — сказал Дубровинский. Надо рисковать. Иного выхода нет. Осталось только двое суток. Ведь не продаст же, не продаст этот честный старик. Только и всего самого плохого, что и теперь откажет. — Ежели, Тимофей Степаныч, притом я и платы тебе никакой не предложу? А встреть на рейде «Светозара» и привези мой груз просто за так.

— Антиресно, — удивился Тимофей Степаныч, — это как же след понимать?

— Да уж это вроде бы легче понять, чем раньше тебе я рассказывал.

— Угу! — с неудовольствием протянул старик. — Выходит, испытывал?

— Как по-другому начинать мне было?

— Ну, а, к примеру, я тебе сразу этим вот кулаком на сторону скулу своротил, чем бы тогда все кончилось?

— Тимофей Степаныч, выходит, тоже испытываешь? Отвечаю. И драться со старшим не стал бы. И в полицию жаловаться не побежал бы, по натуре своей, да еще и сам понимаешь почему. А кончился бы наш разговор, думаю, так же вот, как сейчас. Разве что глаз бы у меня сильно подтек, кулак у тебя ого-го!

— Ловок, ловок ты, Леонид! — тихо рассмеялся Тимофей Степаныч. — Стало быть, ударить тебя сейчас мне уже выгоды нет. А в полицию, тоже дознался ты, я не пойду. Остается: плыть, не плыть к «Светозару»? Ну, по честности я тебе скажу, ни в жисть бы все одно не поплыл, пообещай ты мне сейчас деньги. Ладно, давай рассказывай, как и чего. Только сперва: кто тебе на меня показал?

— Ты уж прости, Тимофей Степаныч, по нашим правилам говорить это не полагается.

— Ишь ты! По правилам… — Он покрутил головой. — Ну, коли не Иван Иванович, так и не знаю кто. А тебя расспрашивать не стану. Нельзя так нельзя.

До квартиры своей Дубровинский добрался, когда уже все небо было густо осыпано звездами. Крупными, по-южному чистыми. Дышалось ему намного легче, чем днем. По пути он сделал большой зигзаг. Надо было известить «персиянина», что дело сделано, потом тихо стукнуть три раза в нижний левый угол окна дома, где жила Варенцова, чтобы и она не тревожилась.

А на своей улице, у перекрестка, его поджидал филер. Стоял, прижавшись к забору, и глядел совсем в другую сторону. Заслышав шаги за спиной, он было метнулся за угол.

— Эй, эй! — вполголоса, но с загадочной требовательностью окликнул его Дубровинский. — Погодь минутку! Нужен.

Тот подчинился, явно сбитый с толку тоном оклика. Э-эх, ведь не положено же попадаться на глаза тому, за кем следить приставили!

— Чего тебе? — спросил филер, разыгрывая простодушие.

— Упустил? — сочувственно спросил Дубровинский.

— Чего «упустил»? — Филер еще пытался прикинуться просто прохожим.

— Ну, «чего-чего»! Я ж понимаю. Так ты не страдай. Запиши: ходил купаться на Волгу. Не веришь — сунь руку мне под рубашку, вон под ремнем до сих пор еще мокрая. А ночь сегодня какая хорошая! Эх, и высплюсь я!

— Ночь хорошая! — подтвердил и филер. — Ну, спасибо тебе!

Дома Дубровинского, позевывая, встретила хозяйка. Вздула огонек в керосиновой лампе, подала ему туго сложенный серый листок.

— Долгонько же вы гуляли сегодня, — с упреком сказала она. — А я все не ложилась. Телеграмма вам. Господи, уж не беда ли какая?

В телеграмме из Орла написано было: «Ося золотой мой сегодня восемь утра родилась наша дочка согласись назвать ее Верочкой хочу видеть тебя быть с тобой чувствую себя хорошо целую Анна».

Хозяйка все еще смотрела встревоженно, лампа подрагивала в ее руке — телеграммы всегда представлялись ей недобрыми вестниками. А Дубровинский счастливо рассмеялся. До чего же хороший сегодня день! И ночь какая хорошая! Аня, дорогая Аня! Скорее, скорее послать ей ответ. Он чмокнул хозяйку в щеку, шепнул: «Дочка, дочка родилась у меня!» — и выбежал на улицу.

У перекрестка все еще маячил филер, выполняя свои собачьи обязанности. Оба они изумленно глянули друг на друга.

— Эй! Ты еще тут? Слушай, запиши, — бросил на ходу Дубровинский. — Объект пошел на телеграф. Дочка у него родилась. Ты понимаешь: дочка? Вторая дочка. У тебя-то есть дети? — Он нащупал в кармане какую-то монету, кинул филеру. — Лови! А завтра купи детишкам по конфетке.

Филер подхватил монету, растерянно подергал кепочку на голове, повернулся было спиной, но потом досадливо махнул рукой и, придерживаясь затемненной стороны улицы, поспешил за Дубровинским.

Астраханская зима оказалась ничуть не лучше яранской. Может быть, даже и тяжелей. С Каспия дули леденящие ветры, наметая на улицах города плотные сугробы. Они, конечно, не достигали такой высоты, как в Яранске, и быстро размягчались во время оттепелей, но этот мокрый снег как раз и добавлял простуду. Дубровинскому не раз вспоминалась кислая мина на лице Шулятникова: «Астраханское солнце — оно не для вас». Если бы только солнце! Здешний врач был равнодушнее: «Что же я могу сделать для вас, уважаемый? Лечиться от туберкулеза к нам не ездят».

А, нечего забивать себе голову думами о болезни! Жить интересно. И работать здесь, в Астрахани, интересно. Есть осязаемые результаты этой работы. Транспорты «Искры», поступающие через Баку, удается переправлять без провалов, порой при крайней степени риска, но, впрочем, и при определенном умении не растеряться.

Частые сходки рабочих, короткие митинги на небольших предприятиях, уличные демонстрации с красными флагами, расклеенные по городу листовки — все это бесит, нервирует полицейские власти. Но из зачинщиков никто не попадается. Это тоже надо уметь — так организовать выступления. И самому выступать. В парике, переодетому, под надуманной фамилией или кличкой.