Вообще заседания расширенной редакции «Пролетария» проходят тяжело. И Дубровинский и Ленин возвращаются с них позеленевшими. Тут не топают ногами и не свистят, как было на Лондонском съезде, все в рамках приличия, но от этого по существу своему еще острее становится борьба и отзывается она на душевном состоянии больнее. Заседания продолжаются уже четвертый день и, наверно, растянутся еще на неделю, если Богданов упрямо будет выдавать «порося за карася» и доказывать, что богостроительством занимался совсем не он, а только Луначарский (да и то, может быть, не занимался) и что вообще нет лучшего марксиста, чем сам Богданов, не имеющий решительно никакого отношения к философии Маха, а отзовизм и ультиматизм для настоящего времени — наиболее правильная тактика партии.

Он еще поворочался в постели. И решил: вставать пока нет надобности. На заседаниях обязаны и могут присутствовать только члены Большевистского Центра, члены редакции «Пролетария» и представители с мест. Ведут протоколы Крупская и Любимов. Ему, Отцову, как члену финансово-хозяйственной комиссии, иногда появляться вполне допустимо, но там по праву официальных участников совещания постоянно присутствуют и Зиновьев и Таратута, тоже члены этой комиссии, а на него Богданов с Шанцером поглядывают косо. Считают, что именно он играл главную скрипку, когда отдаленным российским комитетам, зараженным отзовизмом, немного задержали субсидии.

Зачем ему эти косые взгляды? Протоколы и резолюции он прочитает и после, а разные пикантные подробности даже интереснее в чужом пересказе. Да и кому их потом передавать, эти подробности? Гартинга, сластены на такие вещи, нет, а Андреев — рогожная мочалка.

Житомирский помолотил ногами, сбрасывая с себя жаркую простыню, и вяло окликнул Дубровинского:

— Иосиф Федорович, вам сегодня делать доклад, а вы все над переводами корпите.

— Нет, не над переводами — над проектом резолюции по моему докладу, — отозвался Дубровинский, не поворачивая к нему головы. — Вчера вечером с Владимиром Ильичем мы набросали основу. Мне надо теперь несколько развернуть ее.

— А в двух словах? Главнейшая задача большевиков в партии? Как это у вас формулируется? — с прежней вялостью в голосе спросил Житомирский.

— В двух словах, Яков Абрамович, попробуйте вы сформулировать, я не умею. Но если хотите, вот заключительный абзац: «…задачей большевиков, которые останутся сплоченным авангардом партии, является не только продолжение борьбы с ликвидаторством и всеми видами ревизионизма, но и сближение с марксистскими и партийными элементами других фракций, как это диктуется общностью в борьбе за сохранение и укрепление РСДРП».

— Значит, сближение и с Плехановым?

— Да, и с Плехановым. Что, для вас это новость?

— Нет, не новость. Я думаю о том, как это взорвет Богданова, сиречь «Максимова».

— Будем полагать, не больше, чем принятые уже резолюции. Об отзовизме и ультиматизме. О богостроительстве. О партийной школе на Капри. Всюду Богданов с рогатиной против Ленина, и всюду рогатина у него выбивается. Как не взрываться! Понимает же, что верх ему не взять.

— Тогда чего же «Марат» — Шанцер рядом с ним бьется?

— Об этом, Яков Абрамович, спросите самого Шанцера. Может быть, потому бьется, что однажды он попытался выступить против богостроительских вывертов Луначарского, а теперь эту свою «вину» перед Богдановым и заглаживает.

— Ну и черт с ним!

Житомирский закрыл глаза и легонько всхрапнул.

Он не спал, и спать ему уже не хотелось, но не хотелось и продолжать самим же затеянный разговор. Он соображал, когда ему лучше побывать у Андреева: сразу по окончании совещания или только после того, как он сам себе составит представление об его итогах. Андреев нетерпелив, рассчитывает выслужиться перед столичным начальством потоком срочных донесений и частенько, не проверив факты, «не заглянув в святцы, бьет в колокол». А когда ему надерут уши за это, все зло вымещает на своих агентах. Опять-таки, задержись с докладом, разгон: «От консьержки узнаю больше, чем от тебя!» Эх, вспомнишь Гартинга, золото был человек!

Надо все эти дни вертеться около Ленина и Крупской.

В кафе «Капю», в отдельном небольшом зале, откупленном для совещания расширенной редакции «Пролетария», стояла, как и во всем Париже, давящая духота. Она казалась, пожалуй, еще более тягостной потому, что нельзя было проводить заседания при распахнутых окнах, и еще потому, что сама по себе атмосфера, в которой проходили дебаты, день ото дня раскалялась сильнее.

Богданов и Шанцер подчеркнуто появлялись в самый последний момент, так, чтобы сразу пройти к своему, облюбованному ими столику. Это избавляло их от необходимости здороваться с каждым из участников заседания и вступать в какие-либо далекие от полемики разговоры, болтать о том о сем, как это обычно бывает в кулуарах. Богданов в тщательно отглаженном костюме и накрахмаленном воротничке, туго стягивающем умеренно полную шею, садился строго и прямо, приставляя легкую тросточку к креслу, и тут же начинал поправлять манжеты. Чуть снисходительная улыбка почти никогда не покидала его лица, а взгляд небрежно перемещался от председательского стола к столу, за которым произносил речь очередной оратор.

Шанцер усаживался рядом с Богдановым, но держал себя не скованно, а свободно, рисовал на листе бумаги цветы, виньетки, тихонечко барабанил пальцами по столу, всем своим видом оттеняя как бы полную ото всех независимость и готовность немедленно кинуться в драку, заслышав клич: «Наших бьют!»

И он бросился в драку уже на первом заседании при обсуждении повестки дня, когда и клича-то никакого никем еще не было брошено.

Все началось совершенно спокойно. Выборы председателя: попеременно Ленин и «Мешковский» — Гольденберг. Приступив к исполнению своих обязанностей, Ленин дал слово «Власову» — Рыкову, и тот зачитал список из двенадцати вопросов, подлежащих рассмотрению совещания. Этот перечень, естественно, начинался определением: «Конституирование собрания». Что это: совещание, конференция, пленум? Чего: редакции «Пролетария», БЦ (Большевистского Центра)? Его правомочность? И так далее. «Донат» — Шулятиков поддержал предложение Рыкова. Однако Шанцер вскочил и предложил свой порядок дня — девять вопросов, — и первый из них занозисто обозначался: «Конституирование и вопрос об исключении двух членов БЦ (между прочим)».

Каменев попытался притушить этот огонек, предвестник большого пожара, и мягко сказал, что особых различий в предложенных проектах он не усматривает, но все-таки было бы лучше сперва рассмотреть в широком плане принципиальные разногласия.

Тогда Богданов, чеканя слова, будто учитель на уроке диктанта, встал и заявил:

— Согласен, что принципиальные разногласия необходимо разбирать сначала, но раньше всего надо рассмотреть вопрос — это вопрос об исключении меня и Зимина. — Он сделал небольшую паузу, чтобы присутствующие почувствовали, что он ставит «Зимина» — Красина в один ряд с собой, хотя и знал: проступок Красина перед БЦ — выдача эсерам партийных секретов — предполагалось сделать предметом особого обсуждения. — Это вопрос об исключении меня и Зимина, так как, может быть, мне незачем будет присутствовать на собрании. Конечно, если вопрос будет отодвинут, мы с Маратом, — он кивнул головой в сторону Шанцера, — не отказываемся присутствовать, но не сможем сохранить нужного хладнокровия.

И не сохраняли.

Дубровинский вносил резолюцию «Об агитации за отдельный от партии большевистский съезд или большевистскую конференцию», и в его проекте резолюции отвергалась такого рода агитация, как неминуемо ведущая к расколу партии сверху и донизу. Партийный съезд должен быть единым, всех фракций. Поднимался Богданов и высокомерно говорил:

— Резолюция Иннокентия, апеллирующая к партийности, неуместна. Она написана не для этого собрания, а рассчитана на агитацию вне большевистских кругов.

— Нам говорят: не надо большевистского съезда, это мешает партийности, означает гибель партии, — торопливо присоединялся к Богданову Шанцер. — Такое утверждение равняется утверждению, что наша фракция излишня, что мы расплылись в партии, что между Лениным и Мартовым нет разницы.