— Тогда мне нужно обогнать этап, — быстро решила Людмила, — дождаться где-нибудь в Котласе или Сольвычегодске и…

— Что «и…»?

— Там видно будет.

Варенцова только покачала головой.

— Ничего и там не будет видно. — И задумалась. — Но Котлас ты, пожалуй, не зря назвала. Живет там в ссылке Сергей Кудрявый. Парень хороший, горячий. И все-таки Котлас к Усть-Сысольску в пять раз ближе, чем Вологда. Что из этого следует, пока и сама не знаю. Но Кудрявому осторожное письмо написать стоит. И давай, голубушка, торопиться не будем. В этих делах поспешность хуже всего.

Однако торопиться пришлось. Уже через несколько дней Менжинская поняла, что за нею установлено тщательное наблюдение. Значит, вместо прямого своего участия в подготовке побега она только будет наводить полицию на след. И значит, решила она, следы эти должны быть ложными, потому что отступить, сложить руки она не может, ну просто не может.

И вслед за первым — «осторожным» — письмом вместе с Варенцовой она сочинила второе, совсем уже неосторожное письмо Сергею Кудрявому, из которого следовало, что всякие замыслы насчет побега Дубровинского провалились, ничего в этом смысле предпринимать не следует: Дубровинский опасно болен, всякий риск должен быть исключен, и пусть он терпеливо ждет окончания срока ссылки в назначенном ему месте, а сама она возвращается в Питер. Это письмо, делая вид, что таится, Людмила сумела опустить в почтовый ящик на глазах у филера.

Выждав еще несколько дней, заполненных бессмысленным хождением по городу, искусно знаменующим собой отчаяние и растерянность, Людмила села в поезд и уехала в Петербург. На платформе, у подножки вагона, в свете ярких электрических фонарей, она долго прощалась с Варенцовой, утирая платком слезы. И когда проверещал кондукторский свисток, означавший отправление поезда, она все еще не могла с ней расстаться, поднимаясь в тамбур, через плечо повторяла:

— Из Питера сразу, сразу же напишу.

А Варенцова ответно кричала:

— Не простудись! Спать ложись на верхнюю полку.

Их расчет оправдался. В департамент полиции пошла срочная телеграмма с сообщением, что «из перлюстрированного письма Менжинской явствует: от попытки организовать побег Дубровинского она отказывается. Сегодня вечером выехала в Петербург».

Ночью в Череповце Людмила тихонько сошла с поезда. Все было вычислено заранее. Через несколько минут ожидался встречный владивостокский экспресс, и у нее едва-едва хватило времени, чтобы успеть приобрести на него в кассе билет.

— Послушайте, — сказала она, разыгрывая возмущение. И склонилась к зарешеченному окошку, чтобы кассир хорошенько разглядел и запомнил ее лицо. На всякий случай. — Послушайте, я ведь просила билет до Екатеринбурга!

— Милая барышня, именно такой билет я вам и вручил, — спокойно возразил кассир, — я не мог ошибиться.

Она повертела билет, извинилась. И, пощелкивая каблуками, побежала к выходу. Стены вокзала подрагивали, к платформе подкатывал владивостокский экспресс. Других пассажиров на восток не было.

Вологду проезжала Людмила тише воды, ниже травы. Лежала на верхней полке, закутавшись в плед с головой, обмирая при каждом поскрипывании двери, не могла дождаться, когда же ударит третий звонок. Потом не могла дождаться и Вятки. Здесь она, изорвав на мелкие кусочки билет, приобретенный в Череповце, пересела на поезд, идущий до Котласа, и только тогда свободно вздохнула.

В окно кто-то постукивал. Не громко, но очень настойчиво. Дубровинский приподнялся с постели. Ночь. Метет метель. Воет ветер в печной трубе. В доме тишина, с хозяйской половины доносится густой храп. Может быть, сызнова арестовывать? Но тогда бы не церемонились, а ломились прямо в дверь.

Он спустил ноги с кровати, превозмогая в них острую боль, подошел к окну. Сквозь заплывшее льдом стекло разглядел закутанного в тулуп высокого мужика. Тот реденько и упрямо постукивал меховой рукавицей в раму. Дубровинский изнутри ответил ему таким же легким стуком.

Странно, странно… И все-таки на ощупь, не зажигая огня, надел пальто прямо на нижнее белье и вышел в сени. С трудом оттолкнул придавленную снегом наружную дверь. Мужик в тулупе дожидался.

— Товарищ Иннокентий, здравствуйте! — торопливо проговорил человек в тулупе. — Меня зовут Сергей Кудрявый. Входить я не буду. Только, ох, не простудить бы вас! Но я быстренько. Вот здесь вам записка от Менжинской, вы все из нее поймете.

— Людмилы Рудольфовны? — недоумевая, спросил Дубровинский. И не подумал даже, что это может быть и Вера, а записка прислана из Петербурга. — Она здесь? Где?

— Нет, уже уехала. Здесь ей нельзя действовать, человек она новый, приметный. В Котласе, не знаю, чудом каким полиции она не попалась. И потом, ее будут же искать в Петербурге. Надо, чтобы она у охранки там маячила на глазах. Да и что же это я, — спохватился Кудрявый, — продует вас. Уходите в тепло. Словом, так. Послезавтра оставьте днем знак, что согласны, ну хотя бы шапку свою на подоконнике положите. И тогда в ночь под первое марта я за вами скрытно на подводе приеду. То есть не сам я, но это все равно, что и я.

— «Согласен»? На что согласен?

— Да на побег! А! Записку-то вы еще ведь не прочитали! Билет на поезд, деньги, одежда в дорогу — все будет при мне. Менжинская с Варенцовой приготовили. А вывезти отсюда мне поручили. Так не забудьте, послезавтра — шапочку на подоконник. И не забудьте — в ночь на первое марта. Время терять нельзя. По распутице будет хуже. Извините, что поднял с постели. — Кудрявый махнул рукавицей и исчез в метельной ночи.

Дубровинский вернулся в дом и просидел без сна до утра, не зажигая лампы, чтобы огоньком в неурочный час не вызвать чьего-нибудь подозрения. Ощупывал ноги. Они распухли, кровоточили, особенно правая. Не помогали и бинты с какими-то мазями. Фельдшер пересыльной тюрьмы сказал: «Загноились раны. Это же самая сильная зараза, когда кандалами ноги сбиты, растерты. Гангрены бы вам не нажить. Тогда оттяпывать ноги придется».

Этого даже вологодские власти испугались. Разрешили остаться в Сольвычегодске. Кузнец срубил заклепки с кандалов. И тоже покачивал головой: «Чего только с людьми не делают! Истинно как со скотом!»

Бежать… Но как бежать, когда по дому, в просторной обуви, трудно сделать несколько десятков шагов? И что будет, если при побеге поймают? Дубровинский сидел, впотьмах разглаживая на колене переданный ему Кудрявым листок бумаги, и ему казалось, что он слышит просительный, чуть картавящий голос Людмилы: «А как же можно вам здесь оставаться?»

Забрезжил рассвет. Напрячь зрение — и у окна можно различить крупно начертанные буквы. Он поднялся, постоял, раздумывая, затем снял с гвоздя у двери свою шапку, положил ее на подоконник, пристукнул ладонью — пусть лежит два дня! — и только тогда углубился в чтение письма.

…Теперь он подъезжал к Вильне, затратив целых десять дней на кружной путь по маршруту, определенному Менжинской. Не выходить бы из вагона, так бы ехать и ехать, измотали окончательно пересадки и ночевки где попало; как бревна, тяжелые и непослушные ноги горят: возможно, и в самом деле начинается гангрена, а в Вильне делать остановку надо обязательно. Заменить паспорт, получить инструкции, как безопаснее перебраться через границу. С той липой, что в кармане, не только на границе — любой городовой, пожалуй, задержит, доведись по его требованию предъявить документы.

Пока что везло, придирчивых проверок не было. Ну, а после Вильны с новым паспортом — Менжинская подчеркивала: абсолютно надежным — он будет и вовсе кум королю.

Он не мог не думать о ней. Разве хватило бы у него физических сил и духовного взлета решиться на самостоятельный побег в столь тяжкой для него обстановке, если бы не ее невидимая воля, не тщательнейшая, хотя и дерзкая, до крайней степени дерзкая, подготовка побега! Только вспомнить, только представить себе, как, зарывшись в солому на дровнях, чуть не целую ночь, по узкой дороге, переметенной плотными снежными сугробами, боясь вполне вероятной погони, тащились тогда до Котласа, и то мороз по коже пробегает. Душил кашель, от холодного воздуха резало в груди, и казалось, вот-вот обратишься в ледышку. А если бы не решился на это, какая гибель — тяжкая, медленная — тогда бы ожидала?