— Вижу, глазки твои горят любопытством, — сказал он, беря пальцы Александры Николаевны и зажимая их в своей ладони. — Изволь, я тебе сейчас нарисую картину. Но с уговором… Нет, Сашенька, — заявил он поспешно, заметив, как дернулась ее рука, — я знаю, ты не проболтаешься. Уговор другой: дай мне потом ответ, какой угодно, на тот самый вопрос — зачем Рачковский посылал письма? Итак, ты помнишь, в прошлом году царь с царицей ездили в Париж, формально в гости к президенту Лубэ. Но главная цель была, несомненно, другая. Царица, как ни скорбно, ну… нервнобольная. Наши медикусы бессильны. Да и вообще все заграничное лучше. А Рачковский во Франции, извини, чуть не сказал я, «царь и бог»; Рачковский с Лубэ запросто, для него отведена постоянная комната в Сен-Клу в президентском дворце; Рачковский личный друг кардинала Рамполло, которого, пользуясь своими огромными связями, Рачковский прочил на престол папы Римского, только бы скорее Лев XIII отдал богу душу, ибо все это России выгодно. Так вот, Рачковский при своем ореоле всеведения и всемогущества привел в Компьенский дворец, где останавливались наши августейшие особы, знаменитейшего спирита и гипнотизера Филиппа. Сеансы прошли великолепно. Филипп вызывал для Александры Федоровны духов из загробного мира, она с ними беседовала и получала ценные советы. Филипп гипнотизировал царицу, и это тоже благотворно сказывалось на ее душевном состоянии. А государь, конечно, был безмерно рад. Он осыпал своими милостями и Рачковского и Филиппа. Потом даже привез Филиппа в Петербург. Но вслед за тем Рачковский прислал вдовствующей императрице письмо, о коем, Сашенька, я говорил тебе вначале. Напоминаю: жду твоего ответа.

— Но я не знаю, Сережа, что было написано! — воскликнула Александра Николаевна.

— Ах, да! В этом письме Рачковский высказывал предположения о пагубности влияния Филиппа на царицу, что, дескать, своими способностями гипнотизера он может довести ее бог знает до чего, а спиритические его сеансы настроят Александру Федоровну еще более мистически и сделают совершенно душевнобольной. И наконец, Филипп — орудие в руках масонов.

— Уди-вительно! — протянула Александра Николаевна. — Нет, я не могу ответить.

— А уговор? Наш уговор? Иначе, Сашенька, я и не стал бы рассказывать.

— Право, я стала в тупик… Он сам, Рачковский, что ли, душевнобольной?

— Здоров, как бык! Но ты гениально ответила. Первая мысль и у меня была такая же.

— А истина в чем?

Зубатов беспомощно пошевелил руками. И это означало: я же с самого начала предупреждал, что тоже ничего не понимаю. Есть, вероятно, в этом некий хитрый ход Рачковского, но разгадать его не просто.

— Думаю, Сашенька, не надо объяснять тебе, что было дальше. Ты это знаешь. Как и все.

— О-о! После того, что ты сейчас рассказал, я совсем ничего не знаю!

— Хорошо. Совершенно очевидно, что, прочитав письмо Рачковского, Мария Федоровна показала его царю. Ну, а государь, разумеется, разгневался и вызвал Плеве. Назвал Рачковского подлецом и потребовал нарядить следствие. Вячеславу Константиновичу это и кстати. Он же бешено ненавидит Рачковского, впрочем, взаимно. И следствие началось. Рачковскому при этом подсыпать соли постарался наш с тобой друг Ратаев.

— Ага! И поехал в Париж вместо него, — добавила Александра Николаевна. — Но почему же Рачковскому все это с рук сошло? Ведь он же, кажется, теперь в Брюсселе?

— Именно, — подтвердил Зубатов. — А следствие прекратили. Стало быть, нашлись силы помогущественнее даже, чем у Вячеслава Константиновича.

Александра Николаевна вскочила, приложила ладони к вискам, постояла с закрытыми глазами. Зубатов наблюдал за ней с удовольствием: работает мысль у малышки.

— Господи! Страшно выговорить, — медленно произнесла она. — Рачковский задумал свалить фон Плеве и занять его место, но в чем-то он просчитался?

— Сашенька, — растроганно сказал Зубатов, — когда я займу свое место при государе, я тебя сразу же назначу министром внутренних дел. До чего же Россия нуждается в умных министрах! Но теперь ты яснее видишь размах в интригах, которые затевает какой-нибудь Меньщиков и…

Зазвонил телефон. Это был совсем особый аппарат, по нему можно было соединяться только с домом, Лопухиным, фон Валем, самим фон Плеве и Гессе, комендантом дворца. Никелированный колпачок звонка нетерпеливо подрагивал под частыми ударами невидимого для глаза молоточка. Пока Зубатов шел к аппарату, снимал тяжелую трубку с рифленой рукояткой и давал ответный сигнал, Александра Николаевна замерла в ожидании: кто спрашивает?

— Слушаюсь, — сказал Зубатов.

И повесил трубку. Крутнул несколько раз ручку телефона, давая отбой.

— Плеве? — спросила Александра Николаевна.

— Да, разумеется, — рассеянно ответил Зубатов. — Сашенька, поезжай домой, подготовь Колю. Думаю, через часок я заберу вас и вместе, как условились, поедем к морю.

— Что-нибудь нехорошее? — озабоченно спросила она. — Такой короткий разговор. Ты сказал всего одно слово.

— Длинный разговор будет в кабинете министра, — засмеялся Зубатов. И поцеловал жену в лоб. — Ну, поезжай, ангел мой!

Он не очень встревожился. Позвонил все же сам Плеве. Но произнес, правда, тоже только два слова: «Жду вас». Без всякого обращения, с полной уверенностью, что никто другой даже случайно не мог бы поднять телефонную трубку. Зубатову даже подумалось, что под хорошее настроение Плеве он может ему рассказать анекдот. Трубку взяла жена: «Жду вас» — удивление — «Слушаюсь» — и так далее…

С блуждающей на лице веселой улыбкой Зубатов вошел в кабинет министра. Фон Плеве стоял за столом, наклонив голову, не то читал какую-то бумагу, не то просто разглядывал зеленое сукно. Он был при всех регалиях, кои полагалось надевать при поездках во дворец. Кабинет министра был огромен. И в дальнем его углу, переминаясь, малиново позванивая шпорами, стоял фон Валь в парадном мундире командира отдельного корпуса жандармов.

— Здравия желаю, Вячеслав Константинович, — проговорил Зубатов, приблизясь к столу. И изготовился пожать руку фон Плеве, когда тот протянет ее.

Но министр не подал ему руки. Вместо этого он поправил белоэмалевый с черной окантовкой крест, туго притянутый к накрахмаленному воротничку.

— Что происходит в Одессе? — спросил Плеве, уставя на Зубатова холодные серые глаза, уже по-старчески водянистые. — Я спрашиваю начальника особого отдела департамента полиции.

«Ого! Круто берет. Не называет даже по имени-отчеству. Случилось что-то неожиданное», — подумал Зубатов. Но, не гася своего выражения лица, бестрепетно проговорил тоном официального доклада:

— Ваше высокопревосходительство, в Одессе вот уже третий месяц длится стачка рабочих, постепенно захватывающая все новые предприятия. Об этом я имел честь неоднократно докладывать директору департамента полиции Алексею Александровичу Лопухину и лично вам…

— Мне не нужны пустые слова, Зубатов. Я спрашиваю вас по существу, что происходит в Одессе. — Нижняя губа у Плеве отвисла, и он не сразу смог ее подтянуть, как-то странно дергал из стороны в сторону.

— Я не понимаю, ваше высокопревосходительство, — сказал Зубатов, действительно не понимая, какого именно ответа от него добивается министр, но угадывая, что любой ответ все равно обрушит на него волну начальственного гнева. Значит, нужно сохранять спокойствие, ясность мысли и не потерять своего достоинства. — Покорнейше прошу уточнить ваш вопрос.

Но что же, что произошло во дворце? Предвестники недоброго уже замечались несколько дней. Однако казалось, это может коснуться кого угодно другого, но не Зубатова, у которого сделано решительно все, что только можно было сделать. Да, Одесса как раз вызывала наибольшую тревогу, но кто же не знал в министерстве об этом! Почему спрашивают только с него?

Фон Плеве леденил Зубатова своим неподвижным взглядом. В нем уже читалось готовое решение. Но для того, чтобы объявить вслух, необходимо было все же как-то обосновать его.