— Да что вы! Шла речь о его приезде, но я никак не думал, что это свершится так быстро, пока я здесь.

— Надо знать моего братца, — шутливо вздохнула Людмила. — В Брюсселе ему не посиделось, и он махнул через Париж в Цюрих. И уж если Брюссель ему показался теплой печкой для сытых котов, так Цюрих — печкой, на которой для них еще и перинка подостлана. Но прежде чем осесть в Женеве, он еще пешком прошелся по Италии. Добрался до Рима, и не знаю, куда бы еще двинулся, если бы там его не настигла Вера. После разгрома «военки». Ей тоже на время нужно было уйти в тень.

— Что значит «пешком»?

— А у ясновельможного пана не было лошадей. И денег на их покупку. И на покупку железнодорожных билетов тоже. Кстати сказать, и на оплату ночлега и сносного обеда в траттории. Вячеслав утверждает, что походка у человека становится легче, когда он пешком идет натощак. Ничто ему тогда не мешает любоваться красотами природы, архитектурой древних городов, сокровищами музеев. И взоры в надежде на манну небесную все чаще обращаются вверх. Ну, а сестрица моя его быстро вернула с неба на землю. Привезла в Женеву. Сотрудничает и ведет техническую работу Вячеслав в «Пролетарии». А Вера здесь. С прежней квартиры мы съехали, поводов для ареста полиции пока не даем. Наловчились. Я, например, легальнейшим образом читаю лекции в культурно-просветительном обществе.

— Это хорошо, ну, право же, очень хорошо, что Вячеслав Рудольфович вновь с нами, — обрадованно сказал Дубровинский. — И на прежнем деле, привычном ему еще по Финляндии.

— Он удовлетворен, просто цветет. Алексинским не нахвалится, с которым…

— А вот это уже плохо, Людмила Рудольфовна, очень плохо! — Лицо у Дубровинского похолодело. — Неужели он подпал под влияние этого злобного крикуна?

Менжинская смутилась, беспомощно взглянула на Катю. Та, несколько в сторонке, стояла, поправляла непослушные, рассыпающиеся кудряшки и нетерпеливо постукивала носком туфли.

— Алексинский не просто крикун, он негодяй! — гневно вырвалось у Кати. — И я тебе объясню, почему, если мы, как условились, больше здесь не задержимся. Но я могу уйти и одна, и тогда тебе все расскажет Иннокентий.

— Да, да, мы уходим, — спохватилась Людмила, — и сама не знаю, чего я так разговорилась. Но об Алексинском ничего не надо рассказывать, я все знаю, и Вера знает — дело не в нем, дело в Вячеславе. Он немножко увлекающийся, восторженный. — И поправилась: — Впрочем, как и я сама. Возьмем и пойдем пешком через всю Италию. И нужно, наверно, какое-то время, чтобы…

Она не нашла нужного слова, прищелкнула пальцами. Дубровинский ее выручил:

— …чтобы набить мозоли на пятках и тогда понять, что, сколько ни ходи, закинув голову кверху, манна с небес не посыплется.

Все рассмеялись.

— Вот и поставили точку, — объявила Катя и принялась застегивать пальто на пуговицы. — У меня для товарища Иннокентия только одно сообщение. Очень горькое. На будущей неделе качнется военно-окружной суд над нашей Боевой организацией. Судят Ярославского и других, кого в августе не подвели под дело «Тридцати семи». — Прерывисто, скорбно вздохнула.

Дубровинский помрачнел. Раскручивается все еще та пружина, что начала давить с момента разгрома кронштадтского и свеаборгского восстаний. Военно-окружной суд — значит, хотя и не расстрелы, но ссылка и каторга на длительные сроки. Эта угроза висит и над Менжинским. Хорошо, что он успел и сумел вовремя скрыться. За рубежом он в безопасности. Но все-таки среди своих есть же какая-то подлая рука — и подлая душа! — которая выдает и выдает товарищей. Кто?

— Тяжелую весть принесли вы, Катя, тяжелую. Что можно сделать? — Задумался. — Ничего… Только накапливать ярость. И не сидеть сложа руки.

— К Юленьке на квартиру — это в Удельной — уже несколько раз приходили жандармы. Выпытывают: «Мадам Менжинская, где ваш муж?» Будто жена окажется предательницей! Дети плачут, боятся, — сказала Людмила, покусывая губы. — Теперь жандармы грозят Юлию привлечь за укрывательство и за соучастие.

— Надо всем вам быть вдвойне осторожными.

— Научились. Ну, прощайте, Иосиф Федорович! Понадоблюсь я или Вера — известите нас через Катю. — Людмила уже опять улыбалась. — Люсей я ее больше не назову.

Подала руку Дубровинскому, легонько стиснула ему пальцы и отдернула руку.

— Почему такая горячая? Вам нездоровится? — спросила с тревогой.

— Просто играет кровь, — ответил Дубровинский с нарочитой небрежностью. Он-то знал, и врачи Обух и Епифанов знали, что началось очередное обострение легочного процесса и температура к вечеру неизбежно повышается. — Передайте мой поклон Вере Рудольфовне. А к вам, Катя, у меня вот какая просьба. Завтра я уеду в Москву. Связь на всякий случай в Москве через Вейсман Анну Ильиничну. Вернусь я сюда в конце ноября. К этому времени, а точнее — давайте сразу договоримся — на… мм… на двадцать девятое ноября, заранее купите мне билет до Бреста-Литовского. Там дальше я знаю, как мне ехать. А в Петербурге я появлюсь только для того, чтобы пересесть на этот поезд.

— Не беспокойтесь, товарищ Иннокентий! Все приготовим, — понимающе сказала Катя. — И очень хорошо, что заранее, без спешки, без трепки нервов. — Через плечо оглянулась. — Значит, до встречи в конце ноября? Счастливого вам пути!

Прямо с поезда Дубровинский не пошел на явочную квартиру, а долго бродил по кривым московским переулкам. Выпил чайку в извозчичьем трактире близ Трубной площади. Проехал на трамвае пять-шесть остановок, потом опять побрел пешком, резко меняя направление. Тихо кружились редкие снежинки, таяли, не долетая до земли. Беззлобно переругивались дворники, надвигалась малоприятная для них борьба с осенней слякотью. Утренняя Москва все больше наполнялась обычными для большого города шумами.

Дубровинский не спешил, однако долго мотаться по улицам было тоже совсем ни к чему, если слежки действительно нет. Не то как раз напорешься на нежеланную встречу. Он решил провести день или два у Никитина, пока тот найдет возможность передать хотя бы записку Анне. Наверняка за ней установлено наблюдение и навестить ее в доме будет нельзя. Ну ничего, Аня что-нибудь придумает.

Никитин очень обрадовался появлению Дубровинского. Принялся угощать его остатками вчерашнего ужина, разогретого на керосинке. Объяснил, что сам он сейчас на положении больного — «да нет, нет, ничего серьезного» — и с недельку может не выходить на службу, а потому Анна Ильинична уехала в Харьков, повидаться со своим братом.

— Ты с ней лично еще не знаком, Иосиф, очень жалею. Прекрасный человек. Душевный, деятельный. Одному мне тоскливо, пусто. — Он виновато повел плечами. — А с Лидией Платоновной дороги наши разошлись. Знаешь, как надломилась она тогда, еще после тюрьмы и ссылки, так и не расправилась. Не могу похвалиться, что сам целиком вернулся к нашему делу. Мотаться по белу свету, как ты, и под постоянным страхом ареста, суда я тоже теперь не способен, но помогать помогаю. Так, чтобы без улик. Не посчитай это трусостью, но на большее меня просто не хватит. И это, может быть, все же лучше, чем совсем ничего. Как ты считаешь?

— Я не совсем понял тебя, Алексей, насчет перемены в твоей семейной жизни, — сказал Дубровинский, принимая от Никитина тарелку с котлетами, вкусно пахнущими поджаренным луком. — Анна Ильинична Вейсман — твоя жена?

— Видишь ли, Иосиф, — глядя несколько вбок, ответил Никитин, — в законном, церковном, браке с Анной Ильиничной я не состою, как не состоял и с Лидией. Это мой принцип. Наш принцип, — поправился он. — И если только единственное слово «жена» означает чистоту любовных отношений между мужчиной и женщиной — да, Анна Ильинична моя жена. Так было у меня и с Лидией. Мы тогда в вятскую ссылку были назначены врозь, а упросили начальство соединить нас вместе, пусть даже в местности, где похуже. Но ведь любовь — это не вся жизнь человека. А когда иссякла и любовь, что осталось? Лидия сама сказала: «Мне спокойнее быть одной». И ушла. А я один не могу. Мне нужен поблизости человек, с которым есть о чем разговаривать, что-то общее делать, жить одними заботами. И хорошо, когда такой человек — жена. То есть когда она еще и любит тебя как женщина. А Лидия сейчас в Щиграх, работает зубным врачом. Иногда мы с ней встречаемся, мило беседуем. Но о чем — я не знаю.