Люди… Нужны новые люди. Богданов, Луначарский, Алексинский, Лядов лелеют идею о создании школы пропагандистов и агитаторов, с ними, разумеется, во главе. Только из кого и для кого хотят они создать такую партийную школу? Кто и чему в ней станет учиться?
Ему вспомнилось, как по ходу заседания редакции «Пролетария», вскоре после тяжелой стычки на философском реферате, Богданов ультимативно внес проект резолюции, в котором утверждалось, что философия эмпириокритицизма ни в коей степени не противоречит интересам большевистской фракции, и как тогда вскипел Ленин, и как тогда вместе с Лениным они отклонили богдановскую резолюцию, а Богданов расфыркался и заявил о выходе из редакции, но, приостыв, все же остался. И опять-таки только до августовского пленума ЦК, где вновь разгорелись прежние страсти. Вот он, Богданов, рвущийся в идейные наставники партии, а на деле — дезорганизатор и вождь оппортунистов!
Пленум ЦК… Да, это были тоже нелегкие дни. Тут уже «меки» подкатили мину с зажженным фитилем. Реорганизовать ЦК и превратить его в информационное бюро. ЦК мешал им, потому что он оставался в основе все-таки большевистским, даже после арестов той его части, которая работала здесь, в России. «Карфаген должен быть разрушен» — вот их конек. Дойти до такой низости: тайно подговорить бундовцев примкнуть к ним на пленуме, чтобы обеспечить в этом черном деле нужные голоса. Эзра, бундовец, потом исповедовался: «Меки были в этом инциденте жалки, и я не могу им простить этого их отсутствия мужества; одно из двух: или они не должны были так стремительно выскакивать со своими планами, или, раз они уже выскочили, они должны были иметь смелость не скрывать этого. Ведь в конце концов шила в мешке не утаишь!» Правильно. Однако сколько они тогда крови попортили.
Им не хотелось восстанавливать Центральный Орган партии — газету «Социал-демократ»; они, ликвидаторы, понимали, что наряду с «Пролетарием», газетой Петербургского и Московского комитетов, Владимир Ильич возглавит работу и в «Социал-демократе»! И все-таки вопреки их стремлению восстановили издание «Социал-демократа». И в его редакцию избрали Ленина.
Они с жаром поддерживали даже Богданова, когда речь зашла об отношении к думской фракции. Им было родственнее и милее поддерживать отзовистов, нежели Ленина, большевиков. Тоже не вышло.
Они не постеснялись, подобно агентам охранки, тайно выпытывать, собирать, а потом раздувать всяческие грязные сплетни о большевиках и со злорадством выплескивать эту клевету на пленуме. Мартов сочинил огромное препохабнейшее письмо, содержание которого стало известно едва ли не базарным торговкам…
Дубровинский вскочил. Ударил кулаком по столу.
— И хорошо сделал Владимир Ильич, что потребовал привлечь Мартова к партийному суду, — проговорил он вслух. — Только зря потом проявил некоторую мягкость относительно сроков.
«Впрочем, нет, конечно, не зря, — подумал он, снова усаживаясь и придвигая к себе незаконченное письмо, — иначе бы, пожалуй, и не прийти к согласованному решению о созыве Всероссийской конференции. А нужна конференция чрезвычайно. Ну что же, главное по ее подготовке сделано. Здесь, в Петербурге. А сверх того удалось объехать ряд городов на юге России. Будут посланы делегаты. Спрашивали на местах: „А куда и когда выезжать?“ Знать бы самому! Скорее всего, конечно, в Женеву! А сроки? Надо сначала надежные щели на границе найти, чтобы делегаты вместо Женевы не попали прямо в Сибирь, на каторгу. Бесконечными арестами, полицейским террором люди запуганы до крайности. Удивительно, как еще до сих пор он сам не попался в хитрые сети охранки. Видимо, все-таки жизненный опыт…»
Он взял перо, повертел его, обмакнул в чернильницу.
Оставаться в Питере нет крайней нужды, здесь уже довольно прочно дела утвердились. Черед за Москвой. И там должно ему самому побывать. Правда, там опаснее всего, но и нужнее всего.
И наконец, повидаться с Анной, с детьми. Что — редкая переписка? Да еще с оглядкой на каждое слово, чтобы при перлюстрации писем в «черном кабинете» жандармы не выудили бы каких-нибудь нужных им сведений. Девочки, милые девочки, наверно, задергали Анну вопросами: «А когда папа снова приедет?»
Да, да, надо в Москву, и не откладывая. Хотя вся душа здесь, в России, и делается именно здесь живое дело, но приходит пора возвращаться в Женеву, заканчивать подготовку конференции там. Он, Иннокентий, сейчас отвечает за работу русской цекистской «пятерки», а из «пятерки» на свободе ныне только он один. Кто может рассказать о действительном положении в России лучше него? Всяческая и из разных рук течет сейчас к Ленину информация.
За плотной переборкой, отделяющей его комнату от комнаты хозяина квартиры, настенные часы глухо пробили восемь раз. Вот-вот должна прийти Катя, сообщить последние новости. Она после разгрома питерской «военки» уцелела, по сути дела, одна, заменяет там Веру Менжинскую. Молодец, ей за сорок лет, полнотела, но энергична, быстра, очень во всем помогает…
В прихожей прозвонил звонок. Дубровинский торопливо сунул письмо в карман пиджака и пошел открывать дверь. Звонок был условный: Дубровинский снял засов и тихо ахнул. Рядом с Катей стояла Людмила Менжинская.
— Бог мой! Какими судьбами? — Дубровинский повел их обеих в комнату, поближе к свету, а сам говорил только с Людмилой. — А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! — нарочитым басом загудел он. — Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько…
— Не смейся, не смейся, батьку! — Простодушно поворачиваясь то направо, то налево, Менжинская пальцем прикоснулась к усам Дубровинского. — А вы и впрямь Тарас Бульба — эка усищи какие отрастили.
— Да только усами и могу погордиться — сам на сушеную воблу похож. А вы нисколько не изменились, Людмила Рудольфовна. Письмо мое вы получили? Из Женевы. Январское…
— Письмо — нет. Ответ ваш получила.
— Не умею письма писать, — сознался Дубровинский. — То есть такие письма… Как вам сказать…
— …Человеческие!
— Да, пожалуй, так. И домой тоже больше все о деле пишу. Неловко на бумаге разводить разные антимонии. Потом, и времени на это как-то все не хватает. Так и вошло в привычку.
— Это верно. Жить — времени всегда не хватает. Тогда разрешите сразу о деле?
— Нет. Сперва разденьтесь, дайте я вам помогу, согрейтесь, на дворе холодно. Посидим. Да вы еще мне и не ответили: какими судьбами вы здесь оказались? Я ведь… — Он осекся, едва не сказал «много раз о вас вспоминал и расспрашивал даже»: — …я ведь ничего о вас не знаю.
— А я о вас, Иосиф Федорович, знаю все. Потому и пришла. Поговорить только о деле. А найти вас здесь, в Питере, помогла мне наша новая «военщица». — Она тронула Катю за рукав. — Вот, Люся.
— Э-э! — Дубровинский весело хлопнул в ладоши. — Этак вам недолго и меня превратить в Ивана Петровича!.
— То есть? — не поняла Людмила.
— А я и на Люсю отзываюсь, — объяснила Дубровинскому Катя. — Это моя прежняя кличка. — И Людмиле: — А ты разве забыла, как теперь меня называть?
Она со смехом стала трясти Менжинскую за плечи. Дубровинский укоризненно покачал головой: хороша конспирация! Ладно, получилось это в своем кругу. А при посторонних бы?
— Ну, чего же мы стоим, как часовые? Посидим, раздевайтесь, — повторил он, предлагая свою помощь.
Но Катя решительно отказалась. Она лишь распахнула пальто и поправила несколько выбившиеся из-под шляпки белокурые волосы.
— Мы совсем ненадолго, — проговорила она. — Во всяком случае, я, а Людмила как хочет.
— Мы уйдем вместе, — сказала Людмила. — Мне хотелось только взглянуть на вас, Иннокентий, — со значением нажала она на это слово, — и передать привет от Вячеслава. Князя Старосельского, — опять с нажимом и лучась своей немного озорной улыбкой, добавила она.
— Вот как, Вячеслав Рудольфович стал уже князем? — продолжая игру Людмилы, воскликнул Дубровинский. — И ясновельможный пан посылает привет низкому холопу? Откуда? Из каких родовых земель?
— О, ясновельможный пан, князь Старосельский захватил ныне покинутые вами земли древней Гельвеции. Да-с, и поселился на берегу озера Женевского.
