Скоро Вильна… Это далеко не конец пути, а хочется уже и отдохнуть, не от общей усталости и саднящей боли в ногах — от нервного напряжения, от необходимости бесконечно придумывать какие-то легенды о себе, применяясь к своим случайным дорожным спутникам.

Вот и сейчас молодой человек, некий Владислав, очевидно, из «хорошей семьи», со вкусом одетый, донельзя болтливый, втягивает в разговор о политике. Что ж, его можно понять, в купе они только вдвоем, и дать волю своему красноречию молодому человеку — он адвокат — просто больше не перед кем. Но он частенько и спрашивает: «А ваше мнение, Иван Николаевич?» — так пришлось назваться. И любопытствует, хотя и вежливо, ненавязчиво, кто он такой, куда и по каким делам едет. Обрадовался, что «Иван Николаевич» свободно владеет немецким языком и в оригинале читает Гейне, цитирует его стихи на память.

— Иван Николаевич, вот вы преподаватель математики. Сухая, отвлеченная наука, мир сложных уравнений и теорем. Может быть, это и наивно, — он снял пиджак, повесил его на крючок возле двери, в вагоне было жарко, — но мне работа мысли математика представляется потоком цифр, беспрерывно текущих через мозг и почему-то гремящих и колючих. Мысль математика настолько материальна, что она не может, как вам сказать, — прищелкнул пальцами, — не может не царапать живые ткани человеческого тела. Но вырваться из черепной коробки именно по причине своей чисто физической сцепленности с веществом мозга и унестись свободно в неведомые дали она тоже не может. Мысль математика, как камень, который на веревочке раскручивают над головой.

— Стало быть, она уже находится за пределами черепной коробки. — Дубровинский рассмеялся. — А веревочка может и лопнуть, и тогда камень улетит.

— Да, но… Далеко ли? Впрочем, дело не в этом. Я хотел сказать другое: как у вас, у математика, соединяются в вашем мышлении наука и любовь к поэзии?

— Не ко всякой. Я люблю Гейне и за красоту его поэтических образов, но все же не столько за красоту образов, сколько за глубину и страстность его гражданской мысли. А наука, она ведь тоже служит человеку.

— Например, доктор Гильотен в свое время изобрел машину для безболезненного отрубания голов у некоторой части человечества.

Дубровинскому захотелось ответить: «А у господина Столыпина, например, фантазии хватило только на виселицы. И что — это лучше?» Но он сдержался и заметил:

— Я имел в виду и науку и ту поэзию, которая действительно служит человечеству. И, вероятно, вы, Владислав, не станете отрицать, что человечество нуждается в новых идеях, оно не может оставаться в неподвижности, и тогда не все равно, какими будут они, эти новые идеи.

— А вы читали литературный сборник «Вехи»? — спросил Владислав. — Недавно появился. Прелюбопытнейшая штука. Там в хвост и в гриву лупят Белинского, Чернышевского, Добролюбова, а вы, я вижу, Иван Николаевич, их поклонник.

— Я математик, — уклонился от дальнейшего спора Дубровинский. — И сборник «Вехи» не читал. Но чем же плохи Белинский, Чернышевский и Добролюбов?

— Для «Вех» тем, что эти господа поддерживают атеизм и материализм, а посему лишают личность моральной опоры в религии и тем самым обрекают человечество на нравственную гибель. Мне же Белинский и так далее не очень нравятся тем, что они бы, оставайся еще живы, славу нашу в современной поэзии, скажем, Сологуба и Гиппиус, насмерть захлестали бы своими статьями. А ваше мнение — разве проблемы пола не самое важное в жизни? Нет человека. Есть мужчины и женщины. Для чего бог их создал раздельно?

— А в самом деле: для чего? — спросил Дубровинский. — Ваше мнение?

— Для радостей жизни, — сказал Владислав. — А привлекая наибольшее внимание к общечеловеческим проблемам, мы тем самым отнимаем у мужчин и у женщин многие радости. Вы не читали Бебеля «Женщина и социализм»?

— Нет, не читал, — сказал Дубровинский, внутренне усмехаясь. Чем дальше в лес, тем больше дров. — Но мне недавно попалось на глаза прелестное стихотворение Саши Черного. Все я не запомнил. А вот отдельные строчки, — он нараспев прочитал:

Как вы находите? Остроумно? Не правда ли?

— Я нахожу прежде всего это грубым! — обиженно сказал Владислав. — Извините, мне необходимо выйти.

Дубровинский немного помедлил и тоже вышел из купе. В коридоре, у окна, покуривали двое мужчин. Табачный дым потоком Воздуха тянуло к Дубровинскому. Он невольно поморщился и обошел курильщиков, стал поодаль от них у другого окна. Снег на полях заметно осел, а на пригревных склонах даже невысоких холмов кой-где образовались и черные проталины. Узорчатые пластинки тонкого наста поблескивали на солнце режущими глаза огоньками.

«А там, в Сольвычегодске, еще зима-зимой, — подумал Дубровинский. — Мороз, метели. И солнце какое-то ледяное».

Давясь радостным смехом и таща что-то в стиснутом кулачке, пробежал наголо остриженный карапуз, за ним вдогонку кинулся прыщавый юнец, должно быть, его старший брат. Они затеяли возню, толкая стоящих у окна мужчин и вызывая этим их неудовольствие. Появилась поджарая дама, одетая в дорожный халат. Прикрикнула строго на малыша и потащила его за ручонку, но он вырвался, проюлил между ног прыщавого юнца и скрылся в одном из соседних купе. Дама вызвала мужа, тоже худосочного, с неприятно отвисшей нижней челюстью, и тот отправился вдоль вагона в поисках своего непослушного чада. Дубровинскому канитель и толкотня в коридоре надоели, и он вернулся на свое место.

Вскоре пришел и Владислав. Поправляя прическу, тут же завел новый разговор.

— Вы следите за ходом заседаний Государственной думы, Иван Николаевич? — спросил он. — И как вы находите последнее выступление Кузнецова по поводу борьбы с пьянством?

Дубровинский не следил и в его положении не мог следить за ходом думских заседаний, но он знал, что Кузнецов эсдек, меньшевик, избран депутатом по рабочей курии от Екатеринославской губернии, знал его лично и мог предположить, какую речь произнес Кузнецов.

— Это одно из самых страшных зол, и с ним надо бороться со всей беспощадностью, — сказал Дубровинский. — Поощрение пьянства — это поощрение самых низменных свойств души человеческой.

— А государственные доходы?

— Они не уравновешивают наносимого государству ущерба. Ущерба отдельным людям — тем более.

— Позвольте, но ведь правительство всеми мерами борется с пьянством! Поощряется не пьянство, а продажа вина. Это разные вещи. Кузнецов же доказывает, что вообще нет никакой борьбы и надо, как наиболее радикальное средство, ввести в России «сухой закон». Но это не реалистично! Веселие Руси — есть пити!

— Пити есть и великая скорбь Руси, — возразил Дубровинский. — Один скачет, а другой плачет.

— По профессии я адвокат, но я готов защищать на суде только преступника, а отнюдь не преступление. Убийца может быть оправдан, но убийство — никогда!

— Иными словами, следует бороться со злом, потакая его носителям? Я вас правильно понял, Владислав? — с легкой иронией спросил Дубровинский.

— В данном случае я оправдываю правительство и осуждаю распущенность человеческую, носящую имя пьянство!

— Недавно вы утверждали, что вообще человека нет, а есть мужчины и женщины, и для них главная проблема — проблема пола. Как мы теперь должны расставить все эти понятия?

Владислав вдруг легко рассмеялся.

— Вот оно, в чистом виде математическое мышление. Вы к какой-нибудь партии принадлежите?