— А надо, — сказал Дубровинский. — Горькая редька очень полезна.

— Вот вы в Женеве ее досыта и отведаете! Вам ее здесь начнут подавать и с российским квасом и с прованским маслом. Взмо́литесь: дайте хрена! Хотя, как известно, хрен редьки не слаще. Но — не пугаю, Иосиф Федорович! Скорее, заманиваю в здешнюю эмигрантскую кухню. Постарайтесь в ней занять место повара. Другим больше нравится мыть посуду. А также перемывать чужие косточки.

— Будем вместе держаться, Владимир Ильич! Постараюсь не подвести.

— Меня? Подводите меня сколько угодно! Дело, которое мы с вами делаем, не подводите!

— Напоминание о прошлом?

— Нет. Кто старое помянет, тому глаз вон! Это на будущее. В настоящем же нам следует ускорить шаги. По словам Надюши, опоздание к обеду равносильно карманной краже. Краже времени у хозяйки дома. А для мужчин нет ничего позорнее, как обворовывать женщину!

Они опоздали немного. Стол был уже накрыт, в квартире приятно пахло корицей и лавровым листом. Крупская встретила их немым покачиванием головы. Дубровинский принялся извиняться, а Ленин, хитренько подмигивая из-за спины Надежды Константиновны, показывал ему жестами, как тот, дескать, залезает в чужой карман. Но тут же присоединился к Дубровинскому и сказал, что полностью всю вину за опоздание принимает на себя, потому что, увлекшись разговорами, забыл совершенно о соловье, которого баснями не кормят. К тому же они забрели далеко от дома, а на обратном пути дул сильный встречный ветер. Здесь Ленин весело расхохотался.

— Прошу, однако, Надюша, не истолковывать этих слов превратно, в ущерб нашему мужскому достоинству, а расценивать их с точки зрения прикладной математики, в которой наш Инок, Иосиф Федорович, дьявольски силен. Это он объяснил мне по дороге, каким образом, меняя галсы, плавают против ветра парусные корабли. И, разумеется, прибывают в гавань с некоторой задержкой.

Крупская, принимая от Дубровинского пальто и шляпу, корила, почему он по такой холодной погоде ходит без перчаток. И Дубровинский честно признался, что их у него попросту нет. Забыл в вагоне. А тратиться на покупку новых жаль.

— Ну как же можно! — воскликнула Крупская. Тут же побежала в другую комнату и, вернувшись, принялась засовывать в карман пальто Дубровинского пару кожаных перчаток. — Володя, я взяла твои запасные.

— Надежда Константиновна, что вы делаете! — взмолился Дубровинский. — Я сгорю от стыда!

— Погасим, сгореть не дадим, — успокоил Ленин. — Очень правильно сделала, Надюша!

Он взял под руку Дубровинского и повел к столу. Выбрал для него место поудобнее, посадил, а сам удалился на кухню, помогать жене.

— Иосиф Федорович, — крикнула из кухни Крупская, — будьте добры, сдвиньте со средины стола блюдо с хлебом, туда мы сейчас водрузим суп.

И появилась, неся прихваченную полотенцем через ушки дымящуюся ароматным паром кастрюлю.

— Обед у нас сегодня из пяти блюд, — торжественно объявила Надежда Константиновна, готовясь разливать суп в тарелки. — Вначале, как полагается, закуска. Она мысленная. На выбор. Соответственно избалованным вкусам каждого: семга с лимоном, паюсная икра, ветчина, яйцо под майонезом, холодный гусь или устрицы. Вообразили?

— Мне хочется горькой редьки, — заявил Дубровинский. — Владимиру Ильичу она порядком надоела, а я к ней должен привыкать.

— Браво, Иосиф Федорович! — хлопнул в ладоши Ленин. — Но в таком случае из солидарности я обязан составить вам компанию.

— Ну-у, — разочарованно протянула Крупская, — а я-то старалась! Даже как-то неловко теперь мне брать для себя не только устрицы, а самую обыкновенную ветчину. Разве уж маленький-маленький кусочек. — Она сделала вид, будто аппетитно закусывает. — А теперь я наливаю суп. Вполне реальный. Он с мясом, но без мяса. Потому что мясо из супа будет вам подано на второе, а с учетом мысленно съеденной закуски — на третье. Четвертым будут макароны с маслом, если вы не потребуете присоединить их как гарнир ко второму, которое третье. И наконец, на пятое я предлагаю простоквашу с корицей и сахаром. Итак, милости просим, кушайте и нахваливайте!

— Прекрасно! — отозвался Владимир Ильич, приступая к еде. Суп ему и в самом деле понравился. Особенно после долгой прогулки на свежем воздухе.

— Очень вкусно, — подтвердил и Дубровинский.

Надежда Константиновна загадочно улыбнулась. Но, убедившись в том, что в словах Владимира Ильича и Дубровинского нет никакого лукавства, что их похвалы совершенно искренни, она открылась:

— А знаете, незадолго до вас заходил Александр Александрович. Я пригласила остаться на обед, разговор происходил на кухне, и надо же было видеть выражение его лица, когда он понял, что его ожидает! Он сказал: «Извините, Надежда Константиновна, но у нас дома Наталья Богдановна тоже готовит обед». А я не стерпела намека, договорила: «…и он, конечно, как всегда, лучше вашего!» Александр Александрович расфыркался и убежал, потому что я зацепила его под ребро. Он ведь любит поесть изысканно.

— Да, такую слабость за ним я еще в Куоккала замечал, — сказал Дубровинский. — А я, например, в этих самых разносолах ничего не смыслю.

— Что же касается меня, так после тюрьмы только Надюша с Елизаветой Васильевной и поставили меня на ноги, — добавил Ленин. — Ем теперь лишь то, что они прикажут. А это всегда бывает вкусно. Но чего ради, Надюша, приходил Богданов?

— Ответ из Вены от Троцкого получил, — сказала Крупская. — Сотрудничать в «Пролетарии» не желает. Ссылается на чрезмерную занятость другими делами.

Ленин тихонько опустил ложку. Сощурясь, весело поглядел на Дубровинского.

— Вы не находите, Иосиф Федорович, что это, пожалуй, и хорошо, когда Троцкий занят другими делами?

— Вполне согласен с вами. Обойти его приглашением было нельзя, а иметь такого сотрудника было бы и того хуже.

— «Внефракционный эсдек». Однако чурающийся большевиков и подпевающий при каждом случае меньшевикам! — уже сердито проговорил Ленин. — Продаст — недорого возьмет! Других новостей Александр Александрович не принес?

— Он был вообще в дурном настроении, — ответила Крупская, распределяя по тарелкам второе и выбирая для гостя кусочек получше. — Вскользь бросил колючее словечко насчет того, что ты, Володя, приписываешь ему в философии Маха и Авенариуса, тогда как он Богданов и только Богданов. Он, дескать, никого не повторяет, а создает свою собственную марксистскую философию.

— Если философия «собственная, богдановская», значит, это уже опровержение, ревизия марксистской философии, — заметил Дубровинский.

— Примерно так и я сказала Александру Александровичу, от чего настроение у него испортилось еще больше, — отозвалась Крупская. — Володя, я кладу тебе с хрящиком. Это полезно.

— Спасибо, Надюша! Мне уже приходилось объявлять философу Богданову «иду на вы», когда только что появился его «Эмпириомонизм». Но это была легкая дуэль на шпагах, как любит называть наши споры Александр Александрович. Теперь я буду стрелять из пушек. Вероятно, получится объемистая работа, у меня постепенно накапливаются черновые наброски, и это будут «критические заметки об одной реакционной философии». Определением «реакционной» я сразу вышибаю опору из-под ног у тех, кто хотел бы себя и Маха прилепить к Марксу и Энгельсу. А в целом книга, очевидно, получит название «Материализм и эмпириокритицизм». Название всегда должно быть строгое и точное… — Он что-то поискал глазами на столе, и, догадавшись, без слов Надежда Константиновна придвинула ему баночку с горчицей. — Спасибо, Надюша! Люблю эту приправу к вареному мясу. Да, о Богданове! Хорошо, если бы мамочка с Маняшей разыскали в Питере мое «объяснение в любви» Александру Александровичу. Сам не знаю, куда девались эти тетрадки. Они очень бы мне пригодились. Вижу, без большой драки не обойтись!

— Александр Александрович еще пригрозил, — сказала Крупская, — ну, в общем, не пригрозил, а заявил достаточно зло, что, если ты, Володя, вздумаешь связывать его философские взгляды с партийной деятельностью, он привлечет тебя к партийному суду!