Этим полна была голова Гартинга, когда он, надев пестротканый шелковый халат и подпоясав его мягким витым шнуром с длинными кистями, в шлепанцах на босу ногу, вышел к Житомирскому.
— Милый Яков Абрамович, надеюсь, вы мне простите столь затрапезный вид, — проговорил он, подавая руку и слегка притягивая Житомирского к своей груди. — Но мы ведь с вами в простых отношениях. И, кроме того, если бы вы только знали, как мне досталась эта ночь!
— Бессонница, — участливо сказал Житомирский. — Ужасно! Как врач, я представляю.
— Работа, — вздохнув, уточнил Гартинг. — И многие заботы. Весьма и весьма не просто разрешимые.
Усаживая гостя на лучшее место и прихорашивая свои седеющие волосы, Гартинг словно бы между прочим спросил:
— Вы находите, что я не совсем скверно выгляжу?
— Это могла бы подтвердить и любая, самая красивая женщина, — простодушно сказал Житомирский, зная слабости Гартинга, но не зная, что именно сейчас попал ему не в бровь, а в глаз.
Гартинг засветился счастливой улыбкой. Он понимал, что его агент приехал из Женевы в Париж не для того, чтобы вдвоем беспечно поболтать за чашкой кофе, но говорить о серьезных делах ему решительно не хотелось. А говорить лишь о себе и вообще о женщинах нет никакого смысла, когда во всех жилочках еще чувствуется Люси, называть же впрямую имя ее нельзя. Будет отдавать неприглядным хвастовством, а главное — опасно посвящать этого гуся Житомирского в свои интимные тайны. Сколько уже было в жизни случаев, когда, казалось бы, надежнейшие агенты переметывались на другую сторону и потом какому-нибудь щелкоперу вроде Бурцева раскрывали всю подноготную своих прежних покровителей! А предстать перед просвещенным миром в кольчуге рыцаря, у коего обнаружен, скажем, отравленный меч, еще туда-сюда, но быть вытащенному совсем голышом из любовной постели — уж извините! Он прикрыл глаза и медленно стал гасить улыбку.
Житомирский между тем думал. Этот прожженный авантюрист Гартинг, иначе Ландезен, иначе Гекельман, и в воде не тонет и в огне не горит. В каких только запутанных и скандальных историях он не побывал, а все выходит чистым! Ну, если и не совсем, то, во всяком случае, достаточно чистым, чтобы вот уже четвертый год, свалив блестящего Ратаева, занимать сытое и теплое место заведующего заграничной агентурой. Им, этим «заведующим», может грозить только немилость высшего начальства да интриги собственных коллег. Никого из них еще не подорвали бомбой революционеры. А каково рядовым агентам?
Правда, эсдеки-большевики револьверы в ход пускают не часто, но и по головке предателей тоже не гладят, свирепые же эсеры с тем сладострастием, с каким мечут свои снаряды в царских чиновников, расправляются и с провокаторами. История с попом Гапоном еще долго будет бросать в дрожь. А выгоды? На всю остальную агентуру, наверное, тратится меньше, чем на содержание одного Гартинга. Находясь в эсдековском стане, не поблаженствуешь, как, например, в этом доме. Не будешь лениво подыматься с постели, когда солнце уже близится к полудню, а потом, развалясь, посиживать в струящемся шелковом халате, предвкушая хороший завтрак. Кстати, позаботится ли сейчас об этом Гартинг?
Что это — зависть? Да, зависть. Гартинг со свойственной ему ловкостью и мыльно-масляной наглостью сумеет достигнуть и еще больших высот, хотя, впрочем, нет ничего, пожалуй, заманчивее заведования заграничной агентурой. Он-то сумеет — ты чего достигнешь? А и податься некуда. Гартинг из своих рук, дудки, не выпустит. И дураков он не любит. Ему докладец представь такой, чтобы осталось только перебелить на другой бумаге да собственную, Гартинга, подпись поставить. Но ведь ему, начальству, об этом вслух не скажешь. И Житомирский изобразил на лице своем полнейшую душевную удовлетворенность.
— Ну, а вы как живете, милейший Яков Абрамович? — спросил Гартинг. И позвонил в маленький серебряный колокольчик. — Сейчас нам подадут кофе. Но, может быть, хотите подкрепиться и существеннее?
— Хочу, — твердо сказал Житомирский. Он знал: чуть-чуть поделикатничай, и Гартинг своего предложения уже не повторит. А разговор затянется надолго. Да и отчего же не поесть, коль можно, за чужие деньги? — Вы спрашиваете, Аркадий Михайлович, как я поживаю. Отлично. Как всегда, отлично.
— А если всерьез? — В словах Житомирского Гартинг уловил фальшивую нотку. — Будем придерживаться давнего правила: между нами все начистоту.
— Ну, тогда — отлично, как не всегда. — Житомирский засмеялся. Не проведешь старого воробья на мякине. И он развел руками. — Разве могу я пожаловаться, что в эту минуту мне плохо у вас? А если совсем всерьез, Аркадий Михайлович, так, поверьте, привык я к своему образу жизни. И дело даже не в том, что сплю на скрипучей кровати, а обедать хожу в эмигрантскую столовую, дело в том, что партийные интересы стали моими кровными интересами. И я самоотверженно грызусь на стороне большевиков со всякой шпаной.
— Как же иначе! Да вам бы голову оторвать, если бы вы стали подличать! — Гартинг приподнялся в кресле и хлопнул ладонью по широкому поручню. — Они не оторвали бы, это сделал бы я. На актерской игре далеко не уедешь. Только на честности. — Он поудобнее расположился в кресле. — Это у меня вы можете вертеть хвостом. И то до поры до времени — рискуя уйти куцым.
Неслышно с подносом возникла Люси. Проворно разложила на столике салфетки, без стука переставила сахарницу, высокий молочник, чашки и приготовилась разливать в них кофе. Все у нее получалось мило и грациозно. Житомирский не смог скрыть своего восхищения.
— О, мадемуазель! Вы…
Но Гартинг сухо его перебил:
— Люси, принесите, пожалуйста, для месье что там найдется из холодных закусок. Пулярку, сыр, паштет… И кофе заварите свежий.
Люси понимающе улыбнулась, чуть присела, и тут же все лишнее исчезло со стола. А вслед за тем словно бы растаяла и сама она в дверном проеме, прикрытом легкой драпировкой.
— Лошадь, — проворчал Гартинг, когда Люси скрылась за дверью. Это было сказано на всякий случай. И всем корпусом повернулся к Житомирскому. — Вы по своим делам оказались в Париже? Или…
— А я ведь уже объяснил, Аркадий Михайлович, что для меня теперь нет разницы между своими и партийными делами. В Париже я с серьезным поручением. Но именно к вам привело меня, если угодно, чисто личное дело. Во всяком случае, по нашей — нашей! — терминологии, партийным его не назовешь.
— Жалованье выдавать еще рановато. Вы очень нуждаетесь?
— Внеочередной доклад, Аркадий Михайлович, внеочередной. А степень моей нуждаемости, надеюсь, вы сами определите, когда его прочтете.
— Черт побери! Я должен был бы тогда приказать этой лошади принести еще и коньяк, — отозвался Гартинг. — Но в третий раз сызнова заваривать кофе не стану. Вы меня совсем разорите. Почему вы не предупредили заранее?
— На ипподроме я забываю обо всем…
Гартинг лукаво погрозил Житомирскому пальцем.
— Возможно, я несколько преувеличил.
— Безусловно! Пони… И даже, может быть, еще миниатюрнее — игрушечная лошадка.
— Ваш доклад, — потребовал Гартинг. И, заметив движение Житомирского: — Оставьте карман в покое. Расскажите своими словами. Читать я буду, когда Люси откинет занавески. В чем заключается внеочередность? Умер кто-то из лидеров?
— Нет. Здоровы все, как лоша… виноват — быки. Разве только Дубровинский, «Иннокентий», — он безнадежно болен чахоткой — ближайший претендент на место в мире ином. И когда это свершится, мне будет его искренне жаль.
— Заденет врачебное самолюбие?
— Человек симпатичный.
— В мире ином тоже нужны симпатичные люди, — заметил Гартинг.
— А в этом мире Дубровинские могли бы построить вполне реальный социализм, — не как возражение Гартингу, а как продолжение своей мысли произнес Житомирский. И пояснил: — Это наша партийная программа.
— Ну да, — лениво пробормотал Гартинг. — Социализм, коммунизм, борьба против несправедливости, эксплуатации одного человека другим. Недавно мне дали почитать записки Евстолии Рагозинниковой. Эсерка, террористка. Ей бомбу швырнуть в ближнего своего — все равно что, извините, высморкаться. А пишет она, дай бог память… — Гартинг возвел глаза к потолку, припоминая. — «…Пусть иногда люди будут отвратительны в своей правде, но ложь, самая хорошая ложь хуже самой ужасной правды. В чем бы правда ни проявлялась — она всегда хороша. Будучи правдивыми — всегда, везде, при всяких обстоятельствах — люди скорее поймут жизнь, поймут, „что“ это такое, и смело будут идти вперед, искореняя по дороге зло, твердо будучи уверены, что это действительно зло. Сам по себе человек — дивное, хорошее существо. Но с малых лет уже человека учат лгать. Подумали ли люди, чего они этим достигнут?..» Не правда ли, забавно?
