Попроситься на разговор к самому князю Святополк-Мирскому? Но ведь тайное всегда становится явным. Узнай рабочие, кто им в этот раз руку подал — охранка, полиция, — отшатнутся от него, от Гапона, как от лжеца и обманщика. Да еще подаст ли руку полиция? Принимая свое решение, наверняка не обошел их господин Смирнов. Нет и нет! Пусть на глазах народа священника Георгия Гапона, как Христа, распинают!

Но Иноземцев заговорил на совещании «штабных», что вот, мол, собираются же на банкетах либералы и шлют государю верноподданнические адреса. В них между тем вписывают и покорнейшие просьбы свои. А саратовское земство обратилось даже с пространной петицией, и принята она благосклонно. Почему бы не послать и от «Собрания» такую петицию?

Туп человек! Не может этот Иноземцев понять, что если Смирнов действовал в сговоре с другими заводчиками, он обеспечил себе заранее защиту и на верхах. А надеяться, будто петиция, миновав всех чиновников, попадет прямо в руки царя и царь без совета с ними примет решение, на это дураки пусть надеются. Торопиться нельзя. Надо сначала все хорошенько разведать, найти верный ход.

Средь «штабных» смятение началось: зачем медлить? Куй железо, пока горячо! Ждут ведь рабочие, взглядов не спускают: «Что же вы, головка „Собрания“ нашего, за нас вы или против нас?»

Карелин поднялся: «Товарищи! Издевательски нас называют зубатовцами. Но зубатовцы себя оправдали тем движением, что было от них в Одессе. А мы оправдаем себя подачей петиции. Иначе не будет доверия нам».

Вон куда метнул! Намекнул: на разрыв с тобой пойдем, батюшка, если и еще станешь противиться. Выиграем дело без тебя — что скажет народ про тебя?

— Хотите сорвать ставку, ну, срывайте! — еще раз вслух повторил Гапон.

Он сидел, зажмурив глаза. Снежный ком покатился и будет теперь неудержимо катиться под гору, прилепляя на себя все, что попадется ему на пути. До каких размеров он дорастет? Где, какая богом назначена ему остановка? Ишь Карелин: «Зубатовцы в Одессе себя оправдали…» Смотря с какой стороны на это взглянуть. А Сергей Васильевич навсегда закатился. И рабочие в зубатовцы уже не идут: вера потеряна. И сама полиция, даже в Москве, к ним с прохладцей. Оправдала Одесса совсем не зубатовцев, а революционеров. Зубатовцы для них лучину нащепали, а огонь-то они зажгли.

Гапон со стоном упал ниц перед иконой, бил усердно лбом в пол, покрытый пушистым ковром. Потом откинулся всем корпусом назад, воздел руки резким движением, словно стремясь взлететь:

— Господи! Не оставь меня милостию твоей! Святой Георгий, укажи мне путь истинный!

Он покорно опустил голову, и длинные волосы рассыпались у него по плечам, сползли на грудь. Так, на коленях, точно бы в забытьи, простоял он долго. И вдруг опять рывком вскочил, забегал по комнате.

— Назад ходу нету, — бормотал он, расстегивая ворот рубахи. — А коли уж только вперед — никто другой!.. Нет, никто другой! В сияние вечной славы или на плаху — все едино, Гапон!

Дверь приотворилась. На ковер упала желтая полоса яркого света, резанула глаза. Гапон вздернул головой, будто его ожгли каленым железом. Экономка Елена, заправлявшая всем его домом после смерти жены, что-то испуганно шептала, спрашивала.

— Вон отсюда! — закричал он, топая ногами. — Вон! Дверь гвоздями заколоти! И потом чтобы даже дыхания твоего в доме не было!

Всю ночь он провел то в молитвах, то в путаных размышлениях, носился из угла в угол по комнате или тяжелым камнем падал в кресло и сидел не шевелясь. Потом примащивался под лампадой за небольшим столиком, где лежали псалтырь, серебряный крест, поминание, просфоры, стопка чистой бумаги, и писал, писал торопливо, размашисто, тут же рвал и кидал на пол. Это были наброски петиции государю императору от имени рабочих Санкт-Петербурга и отдельно — личных обращений к царю, к графу Витте, к князю Святополк-Мирскому, к Фуллону, петербургскому градоначальнику.

Под утро все написанное Гапон сгреб в кучу, истоптал ногами и, скорчившись в мягком кресле, забылся коротким, тревожным сном. Ему привиделась черная пропасть, в которую он сорвался, летит, летит и никак не может достигнуть дна…

Встретил новый день он уже, как всегда, оживленный, резкий в движениях, в разговоре. Завтракая, ничем не напоминал Елене о своей вчерашней необузданной вспышке гнева. Она делала вид, что и вправду ничего не было. Изорванную, затоптанную бумагу Гапон сам подобрал и сжег в плите.

Днем он собрал всех «штабных» и объявил, что петицию государю надо готовить, но совсем не поминая в ней случая с уволенными рабочими. Глядеть на эту беду надо шире. Попросил «штабных» вступить в связь с эсерами и эсдеками: «Все равно они в это дело впутаются, так уж лучше заранее знать, с какого боку подходить станут. Может, и мысль какую от них занять». Постучаться в сердце к писателю Максиму Горькому — очень отзывчивый человек. А еще обратить наибольшее внимание на «Союз освобождения» — либеральный, интеллигентный, сдержанный. Обязательно посоветоваться там с мадам Кусковой и господином Прокоповичем.

— Если от их «Кредо» целое направление в политике пошло и сам Ленин, умнейший из социал-демократов, с ними в схватку вступил, чего-то они стоят, — сказал Гапон. — А для нас это самые близкие люди. Не к восстаниям, не к оружию призывают, а к мирному разбирательству.

— Все это так, отец Георгий, — уступчиво заметил Карелин. И тут же драматически воскликнул: — А уволенные рабочие? С ними как? Отступиться от защиты их нам невозможно! Позор на наши головы ляжет. Устав там не устав, а вступиться за правду, за справедливость мы обязаны, иначе отвернутся от «Собрания» рабочие. Момент такой — накаленный. Смотрят все, как мы испытание, вызов этот, брошенный нам, выдержим: призовем народ покориться или станем стеной за правду стоять?

— Нам самим стеной стоять! Но в ту стену, что перед нами поставили, зря лбами не биться. Во лбу крепость не велика. А вот внутри черепа — сила. Этой силой, мозгами своими, и надо теперь шевельнуть. Все я обдумал. В петицию случай с уволенными не пишем. Мал он один сам по себе. А насчет самовольства мастера Тетявкина сегодня же послать три депутации от рабочих. К директору Путиловского, к градоначальнику и к фабричному инспектору. Спокойные, без крику и шуму депутации. Правда шуму не требует, она ясностью своей побеждает.

— А не победит? — усомнился Иноземцев. — Что тогда?

— Забастовать! — холодно проговорил Гапон. — Тогда забастовать. Готов на это народ? Готов. А нам от народа не отделяться.

Депутации вернулись ни с чем. И градоначальник Фуллон и фабричный инспектор Литвинов-Фаминский хотя приняли их и выслушали, но вмешиваться в распоряжения дирекции Путиловского завода отказались.

— И принять на работу и уволить с работы — право предпринимателя. Закон не нарушен, — сказал фабричный инспектор.

А градоначальник и вовсе отмахнулся:

— Меня подобные дела не касаются. Ступайте к фабричному инспектору, за соблюдением законов он поставлен следить.

Директор завода Смирнов продержал депутацию у себя в приемной больше двух часов. К нему по вызову заходили конторские служащие. Он разговаривал по телефону. Пил чай. Потом просто так сидел, покуривая. Наконец нажал кнопку звонка. Приказал секретарю впустить рабочих. Встретил их у порога и дальше порога не пустил. Вел разговор стоя, коротко, грубо.

— Зачем явились? На Тетявкина жаловаться? Все правильно!

— Нет, неправильно, господин директор! За что их уволили?

— Вам-то какое дело? Кто вы такие, чтобы допрос мне учинять?

— Мы депутация от «Собрания»…

— К чертовой бабушке ваше «Собрание»! — побагровев, вскрикнул Смирнов. — С каких это пор оно мною командовать стало? Просвещаетесь в нем — и просвещайтесь! А в дела заводские лезть не смейте. По уставу вашему это вам не дано. Марш на работу, не то вычесть прикажу за прогул!