— Стало быть, беда вас постигла несколько преждевременно. Поживете еще в Париже, и нервы у вас здешняя публика начисто вытянет, — пообещал Ленин. — Вот тогда никакие болезни вам не будут страшны!
Он перелистывал том Чернышевского, бегло водя пальцем по страницам, а сам весело хохотал и с лукавой искоркой в глазах подмигивал Дубровинскому, все еще немного обескураженному своим не ко времени появлением. Мария Ильинична, сделав умоляющий жест рукой: пожалуйста, не обращайте внимания, — тихонечко наводила порядок в комнате. Надежда Константиновна извлекла из маленькой плоской шкатулки несколько фотографических снимков и принялась их комментировать:
— В Бомбоне сыскался, право, совсем недурной фотограф. Вот поглядите, Иосиф Федорович, мы тут вчетвером, в его павильоне. А он все время волновался и восклицал: «Мадам, месье, прошу сидеть спокойно и не улыбаться!» Он очень боялся, что снимок тогда получится неотчетливый, и, кроме того, был убежден, что смеяться можно везде и сколько угодно, только не на фотографической карточке — это неприлично для таких солидных господ. А это — отдельно: Володя, мама, Маняша, ну и, конечно, я. Володя нашел секрет, как быть серьезным: когда фотограф прячется под черное покрывало и наводит на резкость перевернутое вверх ногами изображение своего клиента, нужно со своего места сквозь объектив пытаться разглядеть, в каком положении в этот момент находится сам фотограф. Не перевернулся ли и он вверх ногами.
— Тогда получается необыкновенно умное и сосредоточенное выражение лица, — добавил Ленин. — Фотограф, вручая мне отпечатанные снимки, даже спросил: «Месье, не собираетесь ли вы покупать акции алжирской компании? Рискованно!» Я ответил, что да, хочу начисто разорить эту компанию. И он сказал: «О!»
— А мама, как видите, задумалась, что выгоднее: пользоваться всем нам полным пансионом у мадам Лекре за десять франков в день или пять франков отдельно платить ей только за обед, а завтракать и ужинать на остальные. У нее же, конечно, — продолжала свои комментарии Крупская.
— Фотограф спросил… — поблескивая веселыми глазами, начал Ленин.
— Он ничего не спросил, Володя, он просто посочувствовал: «Мадам, я все понимаю». А вот почему у Маняши так выпячены губы, пусть она сама объяснит.
— Мне хотелось показать фотографу язык, — призналась Мария Ильинична, — такое было озорное настроение. Он то и дело называл меня девочкой. Я поправляла: «Мадемуазель». Он говорил: «Пардон, мадемуазель» — и тут же снова повторял: «Девочка».
— Что же сказать мне о самой себе? — Крупская и так и этак поворачивала карточку.
— Фотограф спросил… — проговорил Ленин.
— И опять он ничего не спросил, Володя. Это я его спросила: «Месье, это ваша тетя? Почему вы доверяете мне ее снимок?» Он галантно поцеловал мне ручку и сказал: «Мон ами! Моя дорогая тетя, вот уши вашего племянника, наказывайте и разрешите вас переснять». И я не могла огорчить его, заверила, что пошутила, что получилось все прекрасно, что это будет самым лучшим воспоминанием о Бомбоне. — Она вздохнула: — И пересолила. Фотограф так растрогался, что отказался за этот снимок взять с нас плату.
— Надюша, ну, а на велосипедах снимок получился действительно прелестный, — заметил Ленин и вложил закладку в томик Чернышевского. — Жаль, что маэстро никак не согласился поехать с нами в Шампо и запечатлеть нас на фоне крепостной стены и прочих древностей, к коим вообще-то я не имею особого пристрастия, но, памятуя о составляющем их труде и об искусстве, всегда возвышающих человечество, мне порой хочется этим древностям поклониться до земли. Я понимаю, — не оправдываю, разумеется! — понимаю вандалов, которые взрывали, предавали огню, дотла разрушали враждебные им города. Для них не существовало ни красоты труда, ни красоты легенды, фантазии, ни прошлого, ни настоящего, что принадлежало другим; история для них начиналась только с них самих, настоящее заключалось в уничтожении прошлого, а будущее предоставлялось заботам потомков. Но скажите, — мы видели это в Шампо, — как это назвать: крестьяне потихоньку разобрали одну из частиц полуразрушенной крепостной стены и камни пустили в дело — построили загон для поросят. Надюша поинтересовалась у крестьянина, что было бы с поросятами, если бы не существовало этой старинной крепости? Тот лишь пожал плечами: глупый вопрос! Нашли бы для постройки другие камни. Тогда вмешался я: «Когда ломают старую рухлядь и создают взамен что-либо более прекрасное, новое — это хорошо…» Крестьянин смекнул и не дал мне закончить: «Ах, месье, жареный поросенок — это так хорошо, а я и даже мой дед никогда не были владельцами этого замка!» Попробуйте легко опровергнуть такую логику и поставить этих крестьян хотя бы в самый далекий ряд с бессмысленными разрушителями древней культуры.
— Бланди-ле-Тур просто превосходен, — сказала Крупская. — Эти феодальные руины так естественно вписываются в окружающий пейзаж, что глаз не оторвешь. Ляжешь на травку под деревом, трепещет, шумит листва, небо кажется сперва высоким-высоким и бездонно глубоким, а потом ты словно бы и сам уносишься в эту голубую высь и плаваешь там среди облаков. Все земные заботы прочь от тебя отлетают. Эх, Иосиф Федорович, ну, право, так жаль, что не смогли вы с нами поехать! Конечно, лечение под наблюдением Дюбуше необходимо, но побыть на природе — это ведь тоже лечение.
— Да у меня и другие причины были, Надежда Константиновна, — как-то вскользь бросил Дубровинский. И с большей заинтересованностью обратился к Ленину: — А что вы искали у Чернышевского, Владимир Ильич?
— Так, одна озорная история вспомнилась из моих давних перепалок с Плехановым. Еще в Стокгольме.
— Что-нибудь по поводу его тогдашнего политического балагана?
— Да, он пожонглировал словами «народное творчество» и «народовольчество», перекидывая легко эти понятия от действительно революционного крестьянства к эсеровским кликушам, а я ответил ему цитатой из Чернышевского по памяти. Насчет «Чхи! чхи!.. Чичикова». И все проверить было недосуг. А тут недавно Георгий Валентинович мне напомнил. Уже не с обидой, поскольку лед тронулся и Плеханов сам протягивает нам руку. Но ведь, право же, ловко высмеивает этаких жонглеров Чернышевский. Хотите, прочитаю?
— Это, наверно, насчет манеры Сенковского, барона Брамбеуса? — полувопросительно сказала Мария Ильинична. — Ох, прочитай, Володя!
— «Искусство критики его, — начал Ленин, раскрывая том Чернышевского, — состоит обыкновенно в том, чтобы ловить неправильные фразы в разбираемой книге и потом повторять их несколько раз; если заглавие книги не совсем удачно, то посмеяться и над заглавием; если же можно, то подобрать какие-нибудь подобнозвучные, или подобнозначащие, слова заглавию или фамилии автора и повторяя их несколько раз, перемешивать, например, „Московского Наблюдателя“ называть то „Московским Надзирателем“, то „Московским Соглядатаем“, то „Московским Подзирателем“». — Ленин поднял голову: — Совершенно по-плехановски! «…По этому очень незамысловатому рецепту остроумный разбор „Мертвых душ“ мог бы быть написан следующим образом. Выписав заглавие „Похождения Чичикова, или Мертвые души“, начинать прямо так: „Прохлаждения чхи! чхи! кова“ — не подумайте, читатель, что я чихнул, я только произношу вам заглавие новой поэмы господина Гоголя, который пишет так, что его может понять только один Гоголь… Я отдохнул и продолжаю: Чхи… Это грузинец: у грузинцев ни одна фамилия не обходится без чхи! чхи!.. Итак, „Преграждения Чичикова, или Мертвые туши“… Не знаем, о тушинцах ли, соседях грузин, говорит автор, или о тушинском воре, или о бурой корове, или о своих любимых животных, которых так часто описывает с достойным их искусством…»
Ленин расхохотался. И все тоже не смогли удержаться. Бывало действительно у Плеханова в его филиппиках иногда нечто весьма похожее. А Владимир Ильич к тому же очень удачно подражал его интонациям.
— Чернышевский заканчивает так: «Лет двадцать тому назад находились читатели, которым это казалось остроумием», — Ленин захлопнул книгу. — Превосходно сказано! Да вот штука, Николай Гаврилович не оказался точным: не только двадцать лет тому назад, но и по сие время многие читатели такую критику находят верхом остроумия. Почему мне и вспомнилась та давняя перепалка с Георгием Валентиновичем. О ней с сочувствием тогдашнему Плеханову в Бомбон прислал мне письмо один из слушателей каприйской школы.
