Они замолчали, вслушиваясь в веселые шумы вечернего Парижа. Какого-то господина в блестящем черном цилиндре с тросточкой на полусогнутой руке Дубровинский нечаянно задел локтем, но, прежде чем сообразил, что все же надо извиниться, господин первым галантно произнес: «Пардон, месье!» — притронулся к цилиндру и проследовал дальше. Шанцер проводил его улыбчивым взглядом: вот она — настоящая Франция!
— Не зарекаюсь, Иосиф Федорович, — первым заговорил он, — не зарекаюсь. Я не телеграфный столб, и если кто-то мне в конце концов докажет — вы, Ленин, жизнь, — что я заблуждался, что борьба с отзовизмом и богостроительством так, как она сейчас ведется, была единственно правильной, — принесу публичное покаяние. Всегда восхищаюсь работой мысли Ленина, его удивительным умением продираться сквозь цепкие заросли всяческих внутрипартийных дрязг и склок и выходить на чистую, открытую дорогу. Но пока я все же с Александром Александровичем. Разделяю его политические взгляды и его политическую борьбу. Однако сам себя не отчисляю из Большевистского Центра и буду выполнять ту работу, которую мне поручат.
— Имея иные политические взгляды?
— Да. В рамках партийной законности и действуя открыто, не заговорщически. — Он оживился. — Слушайте, Иосиф Федорович, а сами вы разве не поступали так?
— Мое примиренчество — вечный укор моей совести, — сказал Дубровинский. — И я никогда не оправдывал и не буду оправдывать его тем, что втянут был в него заговорщиками.
— А вы уверены в том, что все из тех, кто поддерживает на совещании, по вашему мнению, правильную линию, так никогда от нее и не отдалятся? Способны вы это разглядеть сквозь даль грядущего времени? Опираясь на мистику. Так сказать, по предчувствию. Или… без мистики, постичь холодным анализом? — Он сунул руку Дубровинскому. Тот непроизвольно пожал ее. — Прощайте! До завтра! Мне — на эту улицу.
Дубровинскому вспомнилась прочитанная еще в юности повесть какого-то норвежского писателя из жизни викингов. Там некий мудрый старик был наделен даром ясновидения, он различал над головами своих друзей и врагов ангелов смерти за несколько дней до того, как смерть забирала этих людей в свое лоно. Вопросы Шанцера обожгли, словно огнем. Мистика. Предчувствия. Холодный анализ…
Он зажмурил глаза. Да, Шанцер, конечно, одумается. Но ему вдруг представилось, что над головами Зиновьева, Каменева и Рыкова трепещутся какие-то неясные тени. Голоса их слышны точно бы в сопровождении очень тихого, двоящего звуки эха, издалека возвращающего совсем в иной окраске произнесенные сейчас слова. Вспомнилось, как четко они объявляют свои позиции и как неуверенно, путаясь, их защищают.
Житомирский писал доклад Андрееву и чертыхался. Он знал, что Гартинг в его реляциях, по существу, лишь заменял подпись и адресовку, почти не затрагивая текста самого сообщения, и в таком виде, от своего уже имени, пересылал высшему начальству. И это было знаком доверия и к точности работы агента, и к безупречности его стилистической манеры. Гартинг был ленив и сибарит, но и умен притом же. Этого у него не отнимешь. При необходимости он мог бы и сам сочинить доклад с не меньшим блеском. Андреев корову пишет через «ять», и тонкости мышления у него нет совершенно, идет по паркету, а стучит каблуками, словно по булыжному камню. Его, Житомирского, донесения перепластывает по-своему, теряя начисто все их изящество, и даже бесспорные факты приспосабливает к собственным недалеким рассуждениям, а потом колючие замечания по этому поводу, сделанные из Петербурга, тычет в нос ему. Вот взять бы и наворочать в духе филерских проследок: «Сего числа…» А из этого делайте сами выводы, ва-ше бла-гор-родие, черт вас побери!
Но пока что приходится кормить свинью апельсинами. Андреев болван болваном, а напиши ему не так, как Гартингу, сразу заметит разницу.
Он с обычной своей обстоятельностью изложил весь ход только что закончившегося совещания, между тем думая: «Черт, зря торопит этот оболтус! Надо бы с большего отдаления ко всему присмотреться». И стал мысленно, сам для себя, проверять некоторые выводы.
Вместо поначалу предложенной недели заседали десять дней. Это почти съезд. А участников после ухода Богданова и за минусом секретарей, ведущих только протоколы, всего лишь одиннадцать. Стало быть, разговор очень глубокий. Он будет иметь важные последствия.
Прошли все ленинские резолюции. Писали и докладывали разные люди, но всех их объединяла мысль Ленина. «Двоецентрию в одном центре» нанесен серьезный удар, большевизм очищается от наносов всяческого мусора. Конечно, Богданов не сложит оружия, каприйскую школу закрывать он не собирается, а коль скоро страницы «Пролетария» для его выступлений окажутся недоступны, постарается создать свою новую групповую газетку. Ей как будто бы и название уже придумано — «Вперед». С дерзким вызовом Ленину. Потому что именно так называлась основанная им в 1905 году весьма влиятельная газета.
Зиновьев и Каменев очень настаивали, чтобы органом ЦК РСДРП стала «Правда», выходящая в Вене. Она полностью в руках Троцкого. А Рыков вместе с Каменевым и Томским вообще предлагают прекратить издание «Пролетария». Это не прошло, «Пролетарий» остался. Но кто же в его редакции, кроме Ленина, при таком раскладе сил? Зиновьев, Каменев, Шанцер! Вряд ли легкие дни ожидают там Ленина.
Об отношении фракции к думской деятельности спорили долго и много. Но эти споры, в общем, касались только практической стороны дела, потому что в принципе отзовизм и ультиматизм были и до этого осуждены. Наряду с нелегальной работой большевикам важно сохранить и легальные возможности. В первую голову использовать думскую трибуну. Это, пожалуй, одна из главных побед Ленина на совещании. Ротмистру Андрееву этого не понять, ему хочется, чтобы большевики поглубже забирались в подполье, а охранка в роли кота будет там ловить их, как мышей. А ты вот поймай нас на думской трибуне! Незаметно для себя Житомирский перешел на точку зрения «Отцова», того своего второго естества, в котором он принадлежал к большевистской фракции.
Внесены изменения и в структуру руководства Большевистского Центра. Образована исполнительная комиссия из редакции «Пролетария» и членов пленума БЦ, входящих в хозяйственную комиссию. По теперешнему раскладу, это Ленин, Зиновьев, Каменев, Шанцер, Таратута и — гм! гм! — Любимов. Он же, этот Любимов — «Марк», с Таратутой и Крупской образовал хозяйственную комиссию. А товарищ Отцов в ней, выходит, свое отслужил. Выставлен, правда, по единственному соображению — сокращение численности. Образован и секретариат по сношениям с Россией: Крупская и тот же — гм! гм! — Любимов.
А вот Русский большевистский центр из трех человек, живущих в России, — главный маховичок у машины, коей работать по-настоящему, и работать под пристальным оком полиции, в предвкушении тюрьмы, ссылки и каторги, а при некотором повороте событий и под угрозой «столыпинского галстука», — эта «тройка» еще не очень ясна. Бесспорно, Гольденберг, вероятно, Ногин и… и… Не так густо с людьми, членами БЦ, в России. Очень рвется туда Дубровинский, ему заграница — кость в горле, но Ленин явно его бережет.
И правильно. Как и в прошлый раз, сядет в тюрьму он там непременно, даже без новых придирок, — не закончен срок ссылки, и к этому еще очень задевший самолюбие властей побег из Сольвычегодска. А здоровье его совсем-совсем не блестяще. Жаль человека!
Житомирский вслух опять чертыхнулся. Вспомнилось коленце, выкинутое Андреевым.
Сразу же по окончании совещания Дубровинский перебрался на квартиру к Котляренко. Сказал: «Яков Абрамович, вас я очень стесняю, а у Дмитрия Михайловича квартира попросторнее, есть совсем отдельная комнатка. Притом на меня теперь возложена брошюрная комиссия, все издательское дело — толчея начнется ужасная, типографской краской стены насквозь провоняют. А Котляренко привык, он ведь заведует экспедицией „Пролетария“». Разубеждать Дубровинского, если он что-то твердо задумал, все равно что с гипсовой статуей разговаривать. Но переехал на новую квартиру и тут же исчез. Куда — загадка. Даже Котляренко не знает. Подождать бы, разведать как следует. Так нет, Андрееву втемяшились давние слова Дубровинского: «Убить эту женщину!» Он решил, что Инок кинулся в Петербург сводить свои счеты с «Люсей». И отбарабанил в департамент полиции телеграмму. А Инок-то оказался в Берлине. Зачем? Очень возможно, по секретному поручению Ленина. А кстати, побывал и у тамошних врачей. Раны на ногах ему все еще душевного покоя не дают. Что там было и было ли, никому по-настоящему неведомо, но берлинский агент с бухты-барахты сообщил в Париж: «Иннокентий покончил с собой, отравился». И снова Андреев шарахнул в Питер срочное донесение: «Видный член ЦК…» А Дубровинский вернулся жив-живехонек. И не похоже, чтобы он вообще принимал какой-нибудь яд. Так вместо того, чтобы признаться перед начальством честно, что все эти сообщения о Дубровинском принесла сорока на хвосте, Андреев затребовал строгие объяснения не с кого-нибудь, а с него же, с Житомирского… ч-черт!
