КЕША И ГОША («В городе волжском два друга жили…»)[323] В городе волжском два друга жили, В лапту играли, в школу ходили, И оба были в дни той весны В одну гимназисточку влюблены. А город хвостищем своим нелепым Война захлестнула, и над совдепом Кумач, угрожая отцам бедой, Своей пятипалой хлестал звездой. А тут еще переэкзаменовки!.. Не краше ли старые взять винтовки И с ними, со стайкой других ребят, В какой-то лохматый вступить отряд. И вот — на вокзале. И вот у Жени Для Кеши и Гоши букет сирени, И вот от «ура», от последних ласк Ребят отрывает вагонный лязг. Граната, подвешенная на пояс, Куда-то ползущий ослепший поезд, И с кружкой, подсунутой чьей-то рукой, Впервые в гортани ожог спиртовой. Плечистее Гоша, глазастее Кеша, Сердца боевою забавой теша, — Всегда на виду и всегда впереди, И хвалит их взводный с крестом на груди. И Кеша, и Гоша любимы отрядом, В бою, у костра ли — всегда они рядом: И школа, и Женя, и этот поход — Их крепко спаял восемнадцатый год! Уже под Уралом, в скалистых откосах, Отряд напоролся на красных матросов, И Кеша упал с перебитой ногой, Но друг не оставил его дорогой. Увы, не уходят с тяжелою ношей, Достались матросам и Кеша, и Гоша, И маузер кто-то, бессмысленно-зол, На мальчика раненого навел. Но Гоша, кольцо разрывая охвата, Собой заслонил сотоварища-брата И крикнул: «Меня, если хочешь, убей, Но Кешу… но раненого — не смей!» И вздрогнул от первой стремительной боли — Матросы штыками его закололи, А друг был отбит и, поведали мне, Безногий, живет до сих пор в Харбине. Да светится память подростка, героя Безвестного, давнего, малого боя, Сумевшего в зверский, в бессмысленный миг Высоко поднять человеческий лик! «Пели добровольцы. Пыльные теплушки…»[324] Пели добровольцы. Пыльные теплушки Ринулись на запад в стукоте колес. С бронзовой платформы выглянули пушки. Натиск и победа или под откос. Вот и Камышлово. Красных отогнали. К Екатеринбургу нас помчит заря: Там наш Император. Мы уже мечтали Об освобожденьи Русского Царя. Сократились версты, — меньше перегона Оставалось мчаться до тебя, Урал. На его предгорьях, на холмах зеленых Молодой, успешный бой отгрохотал. И опять победа. Загоняем туже Красные отряды в тесное кольцо. Почему ж нет песен, братья, почему же У гонца из штаба мертвое лицо, Почему рыдает седоусый воин? В каждом сердце словно всех пожарищ гарь. В Екатеринбурге — никни головою — Мучеником умер кроткий Государь. Замирают речи, замирает слово, В ужасе бескрайнем поднялись глаза. Это было, братья, как удар громовый, Этого удара позабыть нельзя. Вышел седоусый офицер. Большие Поднял руки к небу, обратился к нам: «Да, Царя не стало, но жива Россия, Родина Россия остается нам. И к победам новым он призвал солдата, За хребтом Уральским вздыбилась война. С каждой годовщиной удаленней дата; Чем она далече, тем страшней она. РАССКАЗ О КАЗНЕННОМ РЕПОРТЕРЕ (1–7)[325] Репортер Джон Гарвей, приговоренный к смерти за убийство миллионера Оскара Томпсона, садясь на электрический стул, оправил складки своих франтовских брюк. Из американской газеты Не дуралей, не ротозей, Всегда в работе — жар, Он раньше всех своих друзей Являлся на пожар. Любил кино, автомобиль, Строку упорно гнал, — Он, право, честным малым был, И вдруг такой финал! И молод Джо — лишь двадцать лет Исполнится ужо, А у кого невесты нет Из тех, кто юн, как Джо? Оскар Томпсон, миллионер (Поклоны и почет), Любил сигары, майонез И девушек еще. По вечерам, когда гудок Клубил свой медный крик, — На перекрестке, как бульдог, Тридцатисильный «Бюик». Невеста Джо — гудок отвыл — Шла в золотой туман, Когда ей Томпсон предложил Мотор и ресторан. Вскипела бэби: «Дуралей, Да как могли вы сметь!» Но мрачно вырос перед ней Дородный полисмен. Томпсона знают там и тут: Мотор, сигара, жест. Когда к Томпсону пристают, Капрал ответит: Yes! Откозыряв, внимал капрал Не бэби, а ему… Уводит Мэри до утра В позорную тюрьму! Джо пальцы бешено бросал На ундервуд, пиша. До крови губы он кусал, В крови его душа. Ведь юный Джо, я говорю, Закон и Бога чтил. Листок он дал секретарю: «Прочти, скорей прочти!..» Но тот мгновенно помертвел И выронил перо. Без слов хрипел минуты две Золотозубый рот. Глаза от ужаса слезя, Взглянул, как на чуму: «Какая ложь! Нельзя, нельзя!.. И в руки не возьму!» Джо к издателю идет, Наморщив жестко лоб. (В стеклянном кабинете тот Сидел, как в банке клоп.) И вот зачавкал круглый рот Скрипучей половиц: «Томпсон — прибежище сирот, Опора для вдовиц… На десять тысяч дал реклам Томпсон… И даст еще. Вы дуралей иль просто вам Желателен расчет!» «О мистер, — вздох, — поймите, — вздох, — Она невеста мне!..» — «Так, значит, был ваш выбор плох, Иных решений нет!» Был молод Джо — лишь двадцать лет Исполнится ужо, — И этот день, как злая плеть, Хлестнул по сердцу Джо. Был прежде мир криклив, но прост, Как негритянский джесс, Но рухнул вдруг висячий мост, Под ним же бездна… Yes! Скребла тоска, и в голове Царапался наждак. Купил Джо черный револьвер И стал Томпсона ждать. Метнулась дверь. Сигара, жест, Гудка поспешный альт. Пенсне звенит совсем как жесть, Разбившись об асфальт. И схвачен Джо… Угрюм, сутул, Как статуя тоски. И посадили Джо на стул На электрический!.. Тюремный священник заболел. Заменена Опытность — чувствительностью случайного патера. Внутренность камеры. Джо Поднимается с кровати. Начальник тюрьмы предлагает ему стакан вина. Кто из жизни в смерть перекинет мост? Но тюремщик прям, но тюремщик прост. В позумент обшит у него рукав. Позумент всегда в этой жизни прав. «Эта чарочка — милосердья пай. Пей. За мной ступай». Путь из жизни в смерть — пятьдесят шагов, За твоей спиной, мальчик, дробь зубов. «Вы святой отец? Вам, гляжу, свежо», — И ему стакан протянул свой Джо. И сказал-пропел, окарин нежней: «Вам оно нужней!» И надменен, прям, обмахнув виски, Сел дружок на стул электрический: Не упал мешком и не просто сел — Складки брюк, как франт, подтянуть успел. Был покой в очах, был покой в плечах. «Опускай рычаг!» А накануне репортер Из тех, что часто бьют, К нему пробрался, точно вор, Царапнуть интервью. Но Джо, несчастный человек, Уже сошел с ума — Он всех своих былых коллег Изматерил весьма. И написали господа, Крахмальные зобы, Что Джо преступником всегда Закоренелым был… вернуться Кеша и Гоша («В городе волжском два друга жили…»). ЛA. 1945. № 3. В. Кибардин, которому посвящено стихотворение, — лицо неустановленное. вернуться «Пели добровольцы. Пыльные теплушки…». Разыскано В.Ф. Перелешиным в 1980-е годы. На копии пометка: опубликовано — «Картины прошлого», № 4. вернуться Рассказ о казненном репортере (1–7). Источник текста неизвестен; разыскано В.Ф. Перелешиным в 1980-е годы. А.В. Петров, которому посвящено стихотворение, — шанхайский журналист, упоминаемый в письме Несмелова к П.П. Балакшину от 13 февраля 1937 года: «В Шанхае есть такой журналист Алексей Владимирович Петров-Полишинель, он фельетонист “Шанхайской Зари”». |
