ОСВИСТАННЫЙ ПОЭТ («Грехи отцов и прадедов грехи…»)[166] Грехи отцов и прадедов грехи — Вот груз тоски на точках нервных клеток. И этот груз, кладя и так, и этак, Я на плечах тащу через стихи. И думаю, взглянувши на верхи Иных вершин, где горный воздух редок: Не лучше ли возить в санях соседок, Укрывши их в медвежий мех дохи. Мне говорят: «Как хорошо у вас!» Киваю в такт и думаю покуда: Отец любил с аи сухарный квас И выжимал легко четыре пуда. А я угрюм, тосклив и нездоров, Я — малокровный выжиматель строф. НА БЛЮДЦЕ («Облезлый бес, поджав копытца…»)[167] Облезлый бес, поджав копытца, Опять острит зловещий смех: — На блюдце дна не уместится Ни взор, ни радость, ни успех. В ступе толпы под хрип и топот В песок былое истолки. Не скучно ль, сидя рядом, штопать Надежд протертые чулки? И понимаешь, бытом сужен Любой восторг в больной изъян, А человек тебе не нужен, Ты — путник в стане обезьян. Глядишь на цепкие гримасы Улыбок, жестов, слов и дел, И тонет в океане массы Судьбой подчеркнутый удел. Живешь, слова цепляя в ритмы, Точа немую зоркость глаз. Как иступляющую бритву, Которая на грудь легла. А голос всё звончей и льдинче, И повторишь который раз В ночной пробег пропетый нынче Свой крошечный Экклезиаст. СЛУЧАЙ («Вас одевает Ворт или Пакэн?..»)[168] Вас одевает Ворт или Пакэн? (Я ничего не понимаю в этом.) И в сумрачном кафе-америкэн Для стильности встречались вы с поэтом. Жонглируя, как опытный артист, Покорно дрессированным талантом, Он свой весьма дешевый аметист Показывал сверкальным бриллиантом. Но, умная, вы видели насквозь И скрытое под шелком полумаски, Ленивое славянское «авось», Кололи колко острые гримаски. И вдруг в гостиных заворчало «вор!» Над узелком испытанной развязки, И щупальцы склонявший осьминог Был ранен жестом смелой буржуазки. ДОСТОЕВСКИЙ («В углах души шуршит немало змей…»)[169]
В углах души шуршит немало змей, От тонких жал в какую щель забиться? Но Бог сказал: «Страдай, ищи… сумей Найти меж них орла и голубицу». Вот — Идиот. Не мудр ли он, когда, Подняв свой страх, стоит, тоской пылая? Но обрекла на страшные года Свой бледный бред мятежная Аглая. Вот «пьяненький»… И он в луче небес, В щетине щек свою слезу размазав, Но яростен, когда терзает бес, Логически-безумный Карамазов. Все близкие… Идут, идут, идут По русской окровавленной дороге. И между них, как злой и мертвый Дух, — Опустошенный сумрачный Ставрогин. И умер ты, и прожил жизнь, ища, И видел мрак и свет невыносимый: То нигилист глядел из-под плаща, То в истину поверивший Зосима. Люблю тебя, измученный пророк, Ты то горел, то гас, то сердце застил, И всё ж ты пел (хотя бы между строк) О нежности, о жалости, о счастье. ЕВРЕЙКА («В вас — вечное. Вы знали Вавилон…»)[170] В вас — вечное. Вы знали Вавилон И рек его певучие печали, Вам Ханаан вознес цветущий склон, За вами львы сирийские рычали. И образ ваш в былом неопалим: Для вас Давид играл на вечной арфе, Вы защищали с ним Иерусалим, Христос — для вас — зашел к мещанке Марфе. Не вами ли сраженный Олоферн, Скользнув в крови, упал на плащ парчовый? В вас быстрота антиливанских серн, Влюбляетесь и мстите горячо вы. Единая под тысячью личин (Ревекки, Лии, Сарры и Юдифи), Ведь это вы, одушевив мужчин, Бросали их гореть в бессмертном мифе! И тайна глаз горящих глубока, Черней, чем плод и кожура маслины. Не вы ли в Рим послали рыбака, Сверкнув пред ним в хитоне Магдалины? В вас женственности творческий экстаз И пламенность могучей вашей расы, Для вас и Дант, и восхищенный Тасс Бросали стих — как сталь — о медь кирасы. И в пальцах ваших, вырвавших из нот Величие томящего Шопена, Текут века, и в ночь не ускользнет Былых племен омлеченная пена. «Я живу в обветшалом доме…»[171] Я живу в обветшалом доме У залива. Залив замерз. А за ним, в голубой истоме, Снеговой лиловатый торс. Та вершина уже в Китае, До нее восемнадцать миль. Золотящаяся, золотая Рассыпающаяся пыль! Я у проруби, в полушубке, На уступах ледяных глыб — Вынимаю из темной глуби Узкомордых крыластых рыб. А под вечер, когда иголки В щеки вкалываются остро, Я уйду: у меня на полке, Как Евангелие — «Костер». Вечер длится, и рдеет книга. Я — старательная пчела. И огромная капля мига Металлически тяжела. А наутро, когда мне надо Разметать занесенный двор, На востоке горы громада — Разгорающийся костер. Я гляжу: золотая глыба, Великанова голова. И редеет, и плещет рыбой Розовеющая синева. И опять я иду на льдины, И разметываю в лесу, И гляжу на огни вершины, На нетлеющую красу… Если сердце тоска затянет Под ленивый наважий клев — Словно оклик вершины грянет Грозным именем: Гумилев! вернуться Освистанный поэт («Грехи отцов и прадедов грехи…»). СГ. 1922, 1 марта. вернуться На блюдце («Облезлый бес, поджав копытца…»). Ру. 1922, 21 апреля. вернуться Случай («Вас одевает Ворт или Пакэн?..»). Ру. 1922,23 апреля. Ворт, Чарльз Фредерик (1825–1895) — основатель парижского дома моды, просуществовавшего до 1945 г.; в конце XIX — начале XX века был поставщиком русского Императорского двора. Пакэн — Пакен Исидора (1869–1936), первая женщина среди модельеров высшего класса, получившая орден Почетного легиона; работала также для русского императорского двора; глава известной парижской фирмы дамских мод, основанной в 1892. В 1920 отошла отдел. В 1954-м имя фирмы было продано в Англию. вернуться Достоевский («В углах души шуршит немало змей…»). СВ. 1923, тетрадь 1-я, март. вернуться Еврейка («В вас — вечное. Вы знали Вавилон…»). СВ. 1923, тетрадь 1-я, март. вернуться «Я живу в обветшалом доме…». Вставлено в текст воспоминаний «О себе и о Владивостоке» (см. т. 2. наст. изд.). Прижизненная публикация неизвестна. Впервые — в составе воспоминаний во владивостокском альманахе «Рубеж» (1995, № 2/864). «Костер» — книга стихотворений Н. Гумилева (1918). |
