ГЕРАНЬ («Вот послушай: осенью неранней…»)[298] Средь жизни, грустью сумерек объятой, Поэт — ее хранитель и глашатай Б. Пастернак Вот послушай: осенью неранней (Стали к утру стекла замерзать) Мне вазон поставили герани И сказали: надо поливать. Что ж, извольте. Как-то справясь с ленью, Ни один не пропуская срок, Я трудился — и привык к растенью, Захудалый полюбил цветок. Ах, зима! Вставало, заходило Где-то солнце, но в мое окно, В серый сумрак комнаты унылой Не кидало ни луча оно. И, к цветку приставлен, точно нянька, Видел я в холодной тишине, Что хиреет бедная геранька, На зиму порученная мне. Все-таки жалел я свой заморыш, Всё, что мог, я делал для него, И моя заботливость, как сторож, Только крепче берегла его. И чудесно дело обернулось По весне, когда февральским днем Солнышко впервые дотянулось До цветка внимательным лучом. Раз и два — всё чаще это было, Всё теплее медлил взор луча, И, пожалуй, это походило На визит веселого врача, — Он входил и уходил: немало, Видно, хворых было от зимы, Но уже больному легче стало, Оба вдруг повеселели мы. На цветке, недавно полуголом, Засияла новая листва, — Скоро стал он пышным и веселым, Полным молодого торжества. Все листочки (не чудесно ль это?) Повернулись лапками к окну — К роднику спасающего света, Голубую льющему волну. И с веселым удовлетвореньем Я глядел на это торжество, Царственно вознагражден растеньем, Молодою красотой его. И горжусь я, что зимою черствой, Оставляя книгу и тетрадь, Не щадил ни лени, ни упорства, Чтобы жизнь растенья отстоять. Послужил и делом я и словом, Милой жизни воздавая дань, И, быть может, на суде Христовом Мне зачтется эта вот герань. ДВАДЦАТАЯ ГОДОВЩИНА («Из зеленой воды поднималась рука золотая…»)[299] Из зеленой воды поднималась рука золотая, Устремлялась вперед, увлекая плечо за собой, И скрывалась, плеснув; и тогда появлялась другая И за первой гналась, занесенная над головой. Как русалка смеясь, ты за поручни трапа схватилась, Возбужденно дыша, поднялась по ступеням легко, На ладони мои голубая вода заструилась, Золотая вода с твоего голубого трико. Ты сказала: «Ну вот… завтра утром. Придете проститься? И хотите ли вы, чтоб писала я вам иногда? Впрочем, вечер велик… С вами лодка… И может случиться, Что последняя ночь не отпустит меня никуда». Я ответил: «О нет! Ни прощания у парохода, Ни открыток с чужих и неведомых мне островов, Что напрасно таить? Нам обоим нужнее свобода; Чтобы вас сохранить, я навеки проститься готов». «Хорошо!» — И легко я пожал загорелую руку И ладейка моя закачалась на синей волне. Так бестрепетно мы обрекали себя на разлуку, До сих пор этот час горькой музыкой слышится мне. И, кивнув головой, ты исчезла в стеклянной кабине, Где английская речь, где кому-то визжал граммофон. Море млело в заре. Над его безмятежной пустыней, Темно-синей уже, опаленно синел небосклон. Очерк яхты чернел, уплывал, умалялся печально. Я всё ждал, сторожил, не появится ль твой силуэт, А за лодкой моей, за кормою, звеневшей хрустально, Расплываясь, бежал золотой и сияющий след. Он пылал, он горел — так случается часто в июле, С легких весел моих падал жидкий огонь голубой, Друг для друга тогда мы с тобой навсегда потонули В нарастающей тьме ночи огненной и колдовской. Но как мужественно это пение мудрой печали, С ней и жить хорошо, с нею будет легко умирать. А иначе случись, мы бы счастливы были едва ли, Да и этих стихов никогда бы мне не написать! ПЬЯНЫЙ ВИЗИТЕР («У твоей звоню я двери…»)[300] У твоей звоню я двери, В снежных хлопьях весь. Заблудившийся, я верю, Что еще ты здесь. Что любимый голос встретит, Голос стольких клятв, Что всю душу мне осветит Засиявший взгляд, Что опять отдамся взгляду, Счастью моему, И войду, и рядом сяду, Крепко обниму. Ожиданья срок огромный, Тяжесть мигов-гирь… Почему за дверью темной Не твои шаги? Кто глумится, брызнув светом В щель дыры дверной, Говорит, что «В доме этом Нет давно такой»? Знаю, знаю! Снова бреду Отданный во власть, Я хочу хотя бы к следу Милому припасть. Ах, не так ли пес отсталый Ищет милых ног? Хоть на срок пустите малый Через ваш порог! Запах счастья, зов единый Я в душе таю, Потерявший господина, Госпожу свою! И, единственный из множеств, Изо всех — один, Он рассеяться не может В пустырях годин. Прочь с дороги! В вашем склепе Сонм моих потерь! Но с железным лязгом цепи Пасть смыкает дверь. «Сумасшедший, или пьяный!» — Говорят за ней, И пылает круг багряный В голове моей. вернуться Герань («Вот послушай: осенью недавней…»). Р. 1943, № 33. Печ. по: Лира (Харбин, 1945). Автограф — в собрании Л. Хаиндровой, с незначительными разночтениями. Источник, из которого взят эпиграф за подписью «Б. Пастернак», разыскать не удалось. вернуться Двадцатая годовщина («Из зеленой воды поднималась рука…»). Р. 1944, № 14; под заголовком «Далекому вечеру». Автограф, по которому уточнен текст и название, — в собрании Л. Хаиндровой. вернуться Пьяный визитер («У твоей звоню я двери…»). Автограф (приложено к последнему письму Несмелова к Л. Хаиндровой от 15 апреля 1943 г.). |
