МУЧЕНИК Дергая нервически плечом, Он бежал пустеющим бульваром, И за ним с архангельским мечом — Женщина, окутанная паром. Догнала. Пытаемый вассал Протянул мучительные взоры, Но душили голос волоса, Но топили глазные озера. Сжался, наклонился и иссяк, Но не в этом яростная драма: Перед ним, испытанная вся, Хохотала городская дама! Сквозь батист, за вырезной каймой, Розовел бескостный мякиш тела. Прыгнул миг, как зверь глухонемой, И душа мгновенно опустела. Закричал. Мучительный глоток Опрокинул навзничь в агонии, А ее за круглый локоток Повели по улице другие… ВРАГИ На висок начесанный вихор, На затылок сдвинутая кепка. Под плевок и выдохнув «хо-хо!» Фразу он собьет нещадно крепко. У него глаза как буравцы, Спрятавшись под череп низколобый, В их бесцвет, в белесовость овцы, Вкрапла искрь тупой хоречьей злобы. Поднимаю медленно наган, Стиснув глаз, обогащаю опыт: Как умрет восставший хулиган, Вздыбивший причесанность Европы? БРОНЗОВЫЕ ПАРАДОКСЫ[64] Год — гора. А день, стеклянный шарик, Промелькнул, разбрызгивая дрожь, Но душа потерянное шарит, Как уродец, выронивший грош. И ее, склоненную, настигли Ураганы бичеваньем злым. Но сердца, похожие на тигли, Сплавили грядущее с былым. Старцам отдых: втряхиваясь в гробы, Спать с прищуром незакрытых век. Из набухшей земляной утробы Выползает новый человек. Над землей, из мреющих волокон, Парная светящаяся млечь… — Помогай, проламыватель окон, Контуры грядущего извлечь! Словно пращур, сетью паутин кто Плел дороги в тигровом лесу, Озарен родившимся инстинктом, А в руке — похрустывает сук. И года — летящие недели Дикарю, глядящему в века, Грудь его медведицы одели В темные тяжелые меха. Посмотри на бронзовые кисти Рычагов, оправленных в покой. Их упор, поющие, возвысьте Бронзовой метафорой какой. Он меня уничтожает разом, Эта медь, родящая слова. У него движения и разум На охоте медлящего льва. Мы слепцы, погнавшие на ощупь Новый день и взявшие трубу Кто-нибудь несовершенный прощуп Претворит, озорченный, в судьбу. Он идет, расталкивая время, По стволам осиротелых лет, И ему, надменному, не бремя Попирать предшествующий след. Он дикарь, поработивший хворость, Многим надломившую хребет. И его тысячеверстна скорость На путях насмешливых побед. Мой пароль — картавящий Петроний (Не Кромвель, не Лютер, не Эразм), Ох принес на творческой короне Бриллиантом режущий сарказм, И тебя, приблизившийся Некий, Свой пред кем увязываю труп, Я сражу не мудростью Сенеки, А усмешкой истонченных губ. Ты идешь по городу пустому Уловлять звенящие сердца, Но — века! И ты поймешь истому, Усмехаясь, тонко созерцать. Ведь восторги песни изучишь как, Не уйдя от злободневых скук? Ты гигант, но ты еще мальчишка, И ослеп тобой поднятый сук. Мы стоим на разных гранях рока, И далеки наши берега. Но в тебе, идущем так широко, Не умею чувствовать врага! СТРАДАЮЩИЙ СТУДЕНТ Жил студент. Страдая малокровьем, Был он скукой вытянут в камыш. Под его измятым изголовьем Младости попискивала мышь. Но февраль, коварно-томный месяц, Из берлоги выполз на панель, И глаза отъявленных повесиц Стал удивленней и синей. Так весна крикливый свой сценарий Ставила в бульварном кинемо, И студент, придя на семинарий, Получил приятное письмо. Девушка (ходячая улыбка В завитушках пепельного льна) — В робких строчках, выведенных зыбко, Говорила, что любовь сильна. Видимо, в студенческой аорте Шевелилась сморщенная кровь: Позабыв о вечности и черте, Поднял он внимательную бровь И пошел, ведомый на аркане, Исподлобный, хмурый, как дупло… Так весна в сухом его стакане В феврале зазвякала тепло. Мой рассказ, пожалуй, фельетонен, Знатоку он искалечит слух, Ибо шепот Мусагета тонет И надменно и угрюмо сух. Сотни рифм мы выбросили за борт, Сотни рифм влачим за волоса, И теперь кочующий наш табор Разучился весело писать. Вот, свистя, беру любую тему (Старую, затасканную в дым): Как студент любил курсистку Эмму, Как студент курсисткой был любим. А потом, подвластная закону Об избраньи лучшего из двух, Девушка скользнула к небосклону, А несчастный испускает дух. Вот весна, и вот под каждой юбкой Пара ног — поэма чья-нибудь. Сердце радость впитывает губкой, И (вы правы) «шире дышит грудь». Возвращаюсь к теме. Револьвером Жизнь студент пытался оборвать, Но врачи возились с изувером, И весной покинул он кровать. И однажды, взяв его за локоть, Вывел я безумца на бульвар (Он еще пытался мрачно охать). Солнышко, как медный самовар, Кипятком ошпаривало спину, Талых льдов сжигая сухари. На скамью я посадил детину И сказал угрюмому: смотри! Видишь плечи, видишь ли под драпом Кофточки, подпертые вперед? Вовремя прибрав всё это к лапам, Каяся, отшельник заорет! «Только мудрость! Радость в отреченье! Плотию нe угашайте дух». Но бессильно тусклое ученье В струнодни весенних голодух. ЭПИЛОГ. — Владеющие слогом Написали много страшных книг, И под их скрипящим монологом Человек с младенчества изник. О добре и зле ржавели томы, Столько же о долге и слезах, И над ними вяли от истомы Бедного приятеля глаза. Но теперь и этот серый нулик — С волей в сердце, с мыслью в голове: Из него, быть может, выйдет жулик, Но хороший всё же человек. Наши мысли вкруг того, что было (Не умеем нового желать). Жизнь не «мгла», а верткая кобыла, И кобылу нужно оседлать. вернуться Бронзовые парадоксы (1–4). «Мой пароль — картавящий Петроний / (Не Кромвель, не Лютер, не Эразм)…» — т. е. не авторы позднего Возрождения (XVI–XVII веков), а писатель античности. Петроний в данном случае — Гай Петроний Арбитр (ум. 66 по Р.Х.), автор «Сатирикона», настольной книги Несмелова; ему отчасти посвящена поэма «Неронов сестерций». |
