НЕРАЗДЕЛЕННОСТЬ[125] Еще сиял огнями Трианон, Еще послов в торжественном Версале Король и королева принимали, — Еще незыблемым казался трон. И в эти дни на пышном маскараде, Среди цыганок, фавнов и химер, Прелестнице в пастушеском наряде Блестящий был представлен кавалер. Судьба пастушке посылала друга, — Одна судьба лишь ведала о том, Что злые силы собирает вьюга Над мирным Трианоновским дворцом; Что все утехи отпылают скоро, Что у пастушки в некий день один — Единственной останется опорой Вот этот скандинавский дворянин; Что смерть близка и тенью ходит рядом, Что слезы жадно высушит тюрьма, А дворянин глядел спокойным взглядом, Бестрепетным, как преданность сама. Шептались справа и шептались слева, Но, как в глубинах голубых озер, В его глазах топила королева Свой восхищенный и влюбленный взор. Пришли года, чужда была им милость. Взревела буря, как безумный зверь, Но в Тюельри, где узница томилась, Любовь открыла потайную дверь. И в ночь, в канун, суливший гильотину, Перед свечой, уже в лучах зари, Послала королева дворянину Привет последний из Консьержери. В чудесной нераздельности напева Закончили они свой путь земной: Казненная народом королева И дворянин, растерзанный толпой. БЕАТРИЧЕ[126] В то утро — столетьи котором, Какой обозначился век! — Подросток с опущенным взором Дорогу ему пересек. И медленно всплыли ресницы, Во взор погружается взор — Лучом благодатной денницы В глубины бездонных озер. Какие утишились бури, Какая гроза улеглась От ангельской этой лазури Еще не разбуженных глаз? Всё солнце, всё счастье земное Простерло объятья ему Вот девочкой этой одною, Сверкнувшей ему одному. Не к бурям, не к безднам и стужам Вершин огнеликих, а стать Любимым и любящим мужем, Спокойную участь достать! Что может быть слаще, чудесней, Какой голубой водоем, Какие красивые песни Споет он о счастье своем! О жалкая слабость добычи Судьбы совершенно иной!.. И Небо берет Беатриче, Соблазн отнимая земной. И лучшие песни — могиле, И сердце черно от тоски, Пока не коснется Виргилий Бессильно упавшей руки. Пока, торжествуя над адом, С железною силой в крови Не встретится снова со взглядом Своей величайшей любви! ФЛЕЙТА И БАРАБАН У губ твоих, у рук твоих… У глаз, В их погребах, в решетчатом их вырезе — Сияние, молчание и мгла, И эту мглу — о светочи! — не выразить. У глаз твоих, у рук твоих…У губ, Как императорское нетерпение, На пурпуре, сияющем в снегу, — Закристаллизовавшееся пение! У губ твоих, у глаз твоих… У рук, — Они не шевельнулись, и осилили, И вылились в согласную игру: О лебеде, о Лидии и лилии! На лыжах звука, но без языка, Но шепотом, горя и в смертный час почти Рыдает сумасшедший музыкант О Лидии, о лилии и ласточке! И только медно-красный барабан В скольжении согласных не участвует, И им аккомпанирует судьба: — У рук твоих! — У губ твоих! — У глаз твоих! «Глаз таких черных, ресниц таких длинных…» Глаз таких черных, ресниц таких длинных Не было в песнях моих, Лишь из преданий Востока старинных Знаю и помню о них. В царственных взлетах, в покорном паденьи — Пение вечных имен… «В пурпур красавицу эту оденьте!» Кто это? — Царь Соломон! В молниях славы, как в кликах орлиных, Царь. В серебре борода. Глаз таких черных, ресниц таких длинных Он не видал никогда. Мудрость, светильник, не гаснущий в мифе, Мощь, победитель царей, Он изменил бы с тобой Суламифи, Лучшей подруге своей. Ибо клялись на своих окаринах Сердцу царя соловьи: «Глаз таких черных, ресниц таких длинных Не было…» Только твои! РАЗРЫВ[127] Бровей выравнивая дуги, Глядясь в зеркальное стекло, Ты скажешь ветреной подруге, Что всё прошло, давно прошло; Что ты иным речам внимаешь, Что ты под властью новых встреч, Что ты уже не понимаешь, Как он сумел тебя увлечь; Что был всегда угрюм и нем он, Печаль, как тень свою, влача… И будто лермонтовский Демон Глядел из-за его плеча… С ним никогда ты не смеялась, И если ты бывала с ним, То лишь томление и жалость Владели голосом твоим. Что снисходительности кроткой Не можешь ты отдаться вся, Что болью острой, но короткой Разрыв в душе отозвался. Сверкнув кольцом, другою бровью Рука займется не спеша, Но, опаленная любовью, Не сможет лгать твоя душа! И зазвенит она от зова, И всю ее за миг один Наполнит некий блеск грозовый До сокровеннейших глубин. И вздрогнешь резко и невольно, К глазам поднимется платок, Как будто вырван слишком больно Один упрямый волосок. вернуться Неразделенность. Трианон — дворец, построенный для Марии-Антунетты, жены Людовика XVI и королевы Франции, в северо-западной части Версаля. «…Вот этот скандинавский дворянин» — имеется в виду шведский дипломат Ханс Аксель фон Ферзен (1755–1810), фаворит Марии-Антуанетты. Один из современников (аноним) записал в 1779 году в дневнике: «Всё самое блестящее и роскошное впитывало сердце этой кокетки [королевы], и, по словам многих очевидцев, граф Ферзен, швед, полностью захватил сердце королевы. Королева…была просто сражена его красотой. Это действительно заметная личность. Высокий, стройный, прекрасно сложен, с глубоким и мягким взглядом, он на самом деле способен произвести впечатление на женщину, которая сама искала ярких потрясений». После того, как молва приписала Ферзену отцовство одного из детей Марии-Антуанетты, почел за благо отбыть в Америку, однако во время Французской революции приехал во Францию и пытался организовать бегство приговоренной королевы. Сохранились письма королевы к Ферзену от 1791–1793 годов, последнее письмо было передано из замка Консьержери 16 октября 1793 года, в ночь накануне казни королевы. Сам Ферзен, после шведской революции 1809 года и отречения от престола Густава IV, действительно был обвинен в заговоре и растерзан толпой. вернуться Беатриче. Вторым проводником Данте в «Божественной комедии» (после Вергилия) становится именно Беатриче, появляющаяся в ХХХ главе «Чистилища». Позднейшие комментаторы идентифицировали возлюбленную Данте с Беатриче Портинари, которая умерла в 25-летнем возрасте во Флоренции в 1290 году. Исторически она — первая юношеская любовь Данте, воспетая в «Новой жизни». вернуться Разрыв. Ф. И. Кондратьев, которому посвящено стихотворение, — лицо неустановленное. |
