Или полные само иронии, как обращенное к Л. В. Горнунгу и написанное в Гурзуфе, в санатории:

Или милые пустяки, в буквальном смысле «ни о чем»:

Нетрудно заметить, что большинство стихотворений Верховского обращено к кому– или чему-либо (солнцу, нифмам, другу, учителю…): это явление может быть названо, по аналогии с творчеством Мандельштама, «поэтикой обращенности» [29]. «Собеседник», «ты» необходим поэту едва ли не более, чем четкое, определенное лирическое «я»; «случайные», дежурные строки (кто, действительно, не сочинял стишки на именины!) превращаются в искусство, потому что любое событие – встреча, именины, опоздание – рассматривается как значащее — и значительное .

(«У ручья»)

«Чаше вспоминай», хотя бы мы никогда не увиделись больше; не выпускай и! сознания, цепко держи в памяти любую, пусть странную, пусть случайную встречу с миром ведь это один и < способов «говорить с бессмертьем». И тогда тебе откроется возможность постигать смысл бытия иных, незнакомых тебе существ. Так в «Светлом озере» тот же путник, вглядевшись в водную гладь, увидит отражение не только своего лица :

Игра с «внутренним моноритмом» ямба, при которой в каждой шестистишной строфе четыре мужских рифмы следуют подряд благодаря чему создается эффект единой строки, разбитой звуком на четыре части («Посеребренный лук Диана…»). Или – формальное отсутствие рифмовки, компенсируемое сплошным потоком изощренных ассонансов – город-горд, масок-ласк («Город»). Или – использование «бедных» («Дождь идет. Как черно за окном!»), порой даже грамматически обусловленных рифм («благостными тягостными») и оживление их за счет зеркальной рифмовки («Конец марта»). Или – редчайшее сочетание дактилической и гипердактилической рифмы в трехстопном хорее («Истома»).

Поэт может сознательно построить всё стихотворение на чистых, с полным совпадением околоударных согласных, консонансах («Усталость»), или на системном нарушении альтернанса («Глаза – лиловые фиалки…»), или на разностопности, причем не одно стихотворение, а целый цикл («Милый рыцарь»). Стилизовать «напевы» Пушкина, Фета, Боратынского, Вяземского – не во имя стилизации как таковой, а в знак особого отношения к адресату стихотворения: лучший способ выказать человеку свое расположение – заговорить на его языке. Порой «тютчевские» и, скажем, «брюсовские» элементы соседствуют (на сей раз всё же вряд ли сознательно) в одном стихотворении («Когда я в августе, в закатный час, иду…»). Чужие строки могут быть вставлены в свое стихотворение – также во имя длящегося поэтического диалога…

Особое внимание следует обратить на графику строк стихотворений Верховского. Едва ли Маяковский впоследствии был более внимателен к своим «лесенкам»! Видимо, таким образом Верховский стремится объединить визуальное впечатление с музыкой, мелодикой стиха. Некоторые современники считали, что это ему удается; в письме Анны Александровны Веселовской от 17 июля 1910 г. важны слова, сказанные об «Идиллиях и элегиях Юрия Верховского»: «с внешней стороны – и изящество, и выдержанность стиля не оставляют желать ничего лучшего; что касается внутреннего содержания, то, как я и всегда Вам твердила, стихи Ваши чрезвычайно выигрывают, когда читаешь их черные по белому, а не внемлешь загробной декламации» [30]. О «внешней стороне» в сочетании с «внутренним содержанием», со смыслом написанного, поэт неоднократно писал Брюсову еще раньше, в пору подготовки предыдущей книги в «Скорпионе». В письме от 20 апреля 1908 г. читаем: « <…> Возможная внешность книги представляется мне теперь иначе, чем вначале Мне бы очень хотелось, чтобы книга имела вид несколько старинный. вроде “Трудов и дней”, с такой же приблизительно обложкой, что подходит к ее названию <.. .> Я хочу проявить себя в этой книге с разных сторон. Поэтому удержал из первоначального плана то, что мне кажется существенным…, и большую часть сборника наполнил новыми вещами, причем в основе первой части нежит несколько циклов различного характера, а сонеты второй, собственно, распадается на два отдела. <…> Циклы мои имеют, большею частью, органический характер, а целиком я ни одного не мог отбросить (внешним образом оставлены, кажется, только “Тени”…) <…>» [31].

Соединение «стиховеда и стихотворца» в одном лице для рубежа XIX-XX вв. типично; собственно, в то время формировались условия для позднейшей профессионализации писательского труда, чуть позже, в 1920-е гг., закономерно вылившейся в создание учебного заведения, где желавших учили «на поэтов и прозаиков». В символистской среде никому в голову не приходило упрекать собрата в стремлении «поверить алгеброй гармонию»; «филологическая поэзия» (словосочетание, ставшее во второй половине XX столетия чуть ли не оскорбительным) была в кругу Иванова, Блока. Брюсова естественным, органичным явлением. Об этом, собственно, много позже и написал Верховский в шутливом шестистишии, отмечая изменение культурной ситуации:

По поводу этого стихотворения Владимир Борисович Муравьев писал: «Законы психологии творчества одни и те же дня поэтов всех времен. Поэтому Верховский-поэт имел счастливую возможность использовать наблюдения над собой, над своим поэтическим опытом при изучении творчества писателей прошлого и проникнуть в их творческую лабораторию глубже, чем исследователь, не имеющий творческого поэтического опыта. А научное знание истории литературы открывало ему общие закономерности ее развития, широкую панораму, в которой предшественники и современники видны в их истинном облике, в истинных размерах и истинных связях с прошлым и будущим. Потому-то так проницательны, оригинальны и верны его характеристики, например, поэтов пушкинской поры. Историко-литературные работы Верховского примыкают к подобным работам Брюсова и Блока, и, если обратиться к их истокам в русской традиции, Пушкина» [32].