«Мы ходим, говорим, смеёмся, спорим…» Мы ходим, говорим, смеёмся, спорим, А втихомолку плачем — и поём; И делимся то радостью, то горем, Оставшись с другом иль с женой вдвоём. А между нами смерть неслышно бродит И, ласково вонзая взгляд во взгляд, По одному обнимет и уводит; Чуть отойдёт — и уж глядит назад. 4/17.III.1925 Москва «Любить – зачем? Ведь рано или поздно…»
Любить – зачем? Ведь рано или поздно По новому, безвестному пути К лицу судьбы, раскрывшемуся грозно Тебе и мне опять придется розно, Как шли сюда, отсюда в ночь идти. Ты говоришь: сужденные друг другу, В закатной ли, или в рассветной мгле Мы, отданы священному испугу, Доверились таинственному кругу Как верные владычице-земле; Так не она ль в положенную пору, Во сне дневном, иль в явности ночей, Нас уведет к неслыханному хору, Где духу дух, где взор ответит взору, Поток миров – игре ее ключей. И взор открыв, как внове, за могилой, Мы потечем, средь света или тьмы, Разрознены, но вновь единой силой Вливаясь в круг, и жуткий вновь, и милый, Влюбленные, найдем друг друга мы… Зачем любить? Нет, поздно или рано, И встретясь вновь, и возжелав цвести, Узнаем мы – и грустно так, и странно, Что не любовь – любовь, не рана – рана, Наш пыл – не пыл, и хлад – не хлад. Прости… 16/29 мая 1928, Москва «Дождь стучит в окно разбитое…» Дождь стучит в окно разбитое, Горе мое, горе, – Вейся, горем перевитое, Веревочкой, горе. Из деревни я из Гришнева, – Город Духовщина, – Не хвалюсь, ведь не пил лишнего, – Эх, видный мущина! Думал – ну про жись столичную, Так сказать к примеру, А попал на неприличную Экую квартиру. Ветер, дождь в окно разбитое, Ты, горюшко-горе, Вейся, горем перевитое, Веревочкой, горе. Эх, губерния Смоленская, Ерема, Ерема, Твоя доля деревенская, Сидел бы ты дома. 6/19 июня 1928, Москва РАЗЛУКА Когда и жар чуть-чуть, да и знобит немного, И утомление, и лёгкая тревога, В начале августа, в деревне, в вечера Длиннее и темней — близка моя пора. Все тишиной наполненною слиться Так хочется — вот-вот — и крылья обрести, И силы цельные для стройного пути, Где всё, что здесь в плену желанья и броженья, Найдёт единые живые выраженья — Хотя бы в шорохе, в звучащей тишине С её гармонией. И как же грустно мне, Что эти близкие, душе родные звуки Уже поражены дыханием разлуки И, чуть уловлены, замрут, обречены Воспоминанию — несбывшиеся сны. 6/19 августа 1932 Покровка. «Недавно здесь о Пушкине узнали…» Т.Г. и М. А. Цявловским Недавно здесь о Пушкине узнали, Что свой канун изгнанья из Одессы Он, щеголяя званием повесы, Провел на людях в театральном зале. Листочки календарные сказали День и число; а уж названья пьесы Не скрыли, пусть ревнивые, завесы. Но хуже ли вторая весть? Едва ли. Поэт – один, в пути пред тем отметил (Сносней чиновной саранча простая) Заветный день двадцать шестого мая: Бутылкою вина его приветил – И, хоть с пером он жил не неразлучно, А в календарь вписал собственноручно. О том поведал звучно Димитрий – с рифмой в отчестве – Петрович Всем нам небезызвестный Якубович. 29.Х.1939 Ленинград «Эпистолярная строка…» Татьяне Григорьевне Цявловской-Зенгер Эпистолярная строка С трудом ложится на бумагу, Над ней работа не легка, Засяду ль я или прилягу. Совсем не то мой старый стих, От детства мне приятель чудный, – Послушлив, ласков, нежен, тих И верен в жизни многотрудной. Но не под силу и ему Поверх ярма навьючить грузы, Что переполнили суму Житейской тягостной обузы. А потому, покой храня, Минуя пни и буераки, Перескочу к «повестке дня»…. Да лих, и тут-то западня Или возня открытой драки. Сказать по правде, не чинясь, Ведь перепашет разве трактор То месиво, ту гниль, ту грязь, Что стряпает «из грязи князь» – Для переводчика редактор. Таков-то здесь А. А. Смирнов, – «Желанием честей размучен», Хоть в диалектике и нов, – И хоть учен, да мало учен. Срамит меня под старость лет Мозглявый этакий молодчик: В издательстве я не поэт, А заурядный переводчик. Здесь говорят: мой слог тяжел, Изящной Щепкиной не пара («Дух века вот куда зашел!»): Я ловкости не приобрел Смягчать Петрарку и Ронсара. Я не поэт – ну что ж? О том Я не печалился б нимало, Когда б уж заодно, гуртом Мой толстый «юбилейный» том Редакция не прижимала. Обидно толстяку худеть, Осанистому – молодиться… Куда ж себя, свой пыл мне деть? Тут кровь моя, а не водица! «Тебе пора бы на покой, Вот – редактируй Теплякова». Да, знаем мы, покой какой: Согнет дугой, пошлет с клюкой… «Пообожди годок-другой До договора: не Благой, Потерпишь малост <так>, что ж такого?» Хоть в ней намек, а сказка – ложь, Был разговор таков не сплошь, Но суть правдива и в намеке; Для книг – закон: вынь да положь, Тогда пойдут рубли и сроки. Пусть это временный указ (Меня утешил Петр Иваныч), – О нем я, не смыкая глаз, Порой боюсь подумать на ночь: Тут времени подпал точь-в-точь Мой Боратынский, мой Евгений – И от меня уходит прочь В недосягаемую ночь Его печальный, мудрый гений. Нет, право – без элегий в дрожь Вогнать бы мысль могла простая: И матерьял, и план хорош, Да ненароком глядь – помрешь, И пропадет все ни за грош, – Так тут-то вот и запятая. Такие думы – ну, хоть брось! – Способны лошадь огорошить; Да мой ямщик кричит: «Небось!» И, помня русское авось, Бодрится подставная лошадь. И, к цели сладостной влеком По жизненному захолустью, Все ж от поденщины тайком Я с музой милою знаком И с тихой стариковской грустью. Нет-нет, украдкою втроем Вслед Боратынского идем, И дух смятенный уврачеван. Судите же, каким огнем При вашей весточке о нем Я и обласкан, и взволнован. Ночь 24-25 декабря 1940, Ленинград |
