ВЕСЕННИЕ ЭЛЕГИИ. I Слушай: когда ты отходишь ко сну, – простираясь на ложе, Вытянись прямо на нем, словно ты навзничь упал, Только спокойно и ровно. Персты чередуя перстами, Руки сложи на груди, кверху лицо запрокинь, – Словно готов над собою увидеть высокое небо; Очи горе возведя, после спокойно закрой: Так, что ни ночь, утаенный в пустыне старец-отшельник Легши в гробу почивать, в смерти к бессмертью готов. «О милые, томные тени…»
О милые, томные тени, Вы трепетно живы далеко – И к вам устремляется око В предел вековечных видений. И в этой цветущей отчизне Душа обретает родное И в сладостно грустном покое Впивает дыхание жизни. Всё бывшее близким когда-то Отныне почило далече. Чуть шепчет волшебные речи Последняя сердца утрата. Я с ласковой нежною тенью Вновь близок нездешнему краю, И верю былому цветенью, И тут, над последней ступенью, Прощальные слезы роняю. <1910-е> «Пусть и не скоро, и не ныне…» Пусть и не скоро, и не ныне Над преклоненной головой В возмездии иль в благостыне Провеет час мой роковой. Но словно мне уже знакома И землю дремой облегла Души послушная истома Под шорох мощного крыла. Теперь, печален или весел, Влюблен иль равнодушен я, — Повеяв, жизнь чуть занавесил Полет иного бытия. <1910-е> «Едва ты завершил осенний круг работ…» Едва ты завершил осенний круг работ, А всё хозяйская забота Не кинула тебя, привычная – и вот С тобой вошла в твои ворота. Я здесь, гляжу кругом, – а двор уж перекрыт, И поместителен, и прочен. Пусть нынче выпал снег – и веет, и летит, – Ты им уже не озабочен. Так и не мыслишь ты, с заботою своей О человечьем пепелище, Что растревожил ты дворовых голубей, Разрушил где-то их жилище. А ночью слышу я – у нас над головой, Под крышей, незнакомый шорох; Уже до света – труд, поспешный и живой, Кипит, в невнятных разговорах. Прислушиваюсь я — и снова в тишине Смыкаю томные ресницы – И как-то радостно и миротворно мне Под сенью милой Божьей птицы. МОНАХИНЯ Пройдя с вечернего стоянья На монастырское крыльцо, Она недвижней изваянья Таит померкшее лицо, И утомленная слезами И неудержною мольбой, Полузакрытыми глазами Людей не видит пред собой. И чужды радостям и пеням, Спокойной смутной чередой Проходят люди по ступеням Перед черницей молодой. Ведь не пробудят в них алканий Телесной знойной красоты Ни складки грубых черных тканей, Ни помертвелые черты. И пусть ее одежды грубы, Пусть руки сложены крестом, Пусть бледны высохшие губы, Так опаленные постом, — Но если сумрачные складки Таят блистающую грудь И, чуть слепите льны и сладки, Объятья ждут кого-нибудь! Но если мраморные плечи Дрожат и рвутся на простор И жадно жаждут жаркой встречи, Пока звучит церковный хор! И, может быть, об этом знало Ее поникшее лицо, Когда она сошла устало На монастырское крыльцо. «Куда, мучительный поэт…» Федору Сологубу Куда, мучительный поэт, Всё неуклонней Меня ведет легчайший след Твоих гармоний? Там в сновиденья бытия И в рокот лирный Вольется вольно жизнь моя Волной эфирной. Там, с болью светлою твоей, Как дух бескрайной, Всё осиянней, всё светлей, – Расцветшей тайной – Вся мука дольная моя – Иной, эфирной – Вольется волей бытия В твой голос лирный. «Нам неземные речи нужны…» Нам неземные речи нужны, Как птице крылья для полета. Без них мы злобны и недужны, Иль жаждем тайного чего-то, – Меж тем как темная влачится Дней нежеланных вереница. А далеко от этой были, В стране, от здешней слишком розной, Вся жизнь, какой мы грустно жили, – Невероятной, жуткой, грозной, Но вещей, встанет – как дорога К пределам звездного чертога. 1913-1914 EPIMETRON
Вспомни: когда-то Жуковский для «гексаметрических» сказок Смело, находчиво – «свой сказочный стих» изобрел; Если же – даже не сказкам, а только всего эпиграммам Несколько вольный порой дам я в стихе оборот, – О, Аристарх, не хмурься, прости мне невольную вольность: Остановить ли перо, давши свободу речам? То вдруг в начале стиха пропадет ударенье куда-то; То в середине его днем и с огнем не сыскать. Знаю: цезур буколических (коим в двустишиях – место ль?) Несколько даже найдешь: слышит то ухо мое. Знаю еще прегрешение злое (horribile dictu!): Германа строгий закон я зауряд преступал. Знаю – и эта вина не невиннее многих, пожалуй – Синтаксис темен подчас, как у детей, у меня. Знаю и много еще преступлений великих и малых, Знаю – и всё же тебе шлю эпиграммы мои: Верю – меня бы простил, пожуривши, с Жуковским и Гёте; Строже ль маститых отцов будешь ко мне, Вячеслав? Март 1914. Тифлис |
