Иди вдоль берега Томи
Песчаной полосой, по краю вод лежащей;
Смотри спокойно вниз; увидишь чуть блестящий
Предмет; нагнись и подыми.
Сережка то, или подвеска
Темнеющего серебра.
Иль денежка – почти без блеска,
Тускла, столетьями стара.
Конечно, благосклонный случай
Лишь был силен тебе помочь;
А то, как землю ты ни мучай,
Ее глубин не превозмочь.
Но только здесь они порою
Речной волной одолены
И вскрыты щедрою игрою
Тебе сочувственной волны.
И вдруг на миг исчезнет повседневность
Перед находкою счастливою твоей.
Любуясь пристально и наклоняясь к ней,
Ты будешь лицезреть таинственную древность
Живой, всё ближе, всё родней, –
Хоть знаешь ты, что в оны годы
Иные, чуждые народы
Питала щедрая земля,
И эти ласковые воды,
Простором светлым веселя
Иль темным буйством непогоды,
У злого чуда – корабля
Кипели плесками свободы.
И словно бы волной застыли и холмы.
Что ночью звездною и жгучею зимы
Как будто взвихрены мятежными кострами –
Безумный фимиам в нерукотворном храме
И пламень исступленнейшей мольбы
Перед торжественною бездной –
Черно-лазурной, тайнозвездной –
Лунно-морозной тьмы – судьбы.
А летом, днем молчат мольбы.
И разве с жалобою слезной
Глядеть на подвиг бесполезный,
Что им оставили рабы
Иль слуги темные свободы –
И неба пасмурные своды,
И сосны, ели, и у ног
Сырой рассыпчатый песок,
И тусклые, стальные воды.
Здесь были древние суровы племена
И, хмурая родня, их окружали ели,
И с елью строгой хмурая сосна
Коротким летом помнила метели,
Где знойные виденья сна
Всё песню снежной вьюги пели.
И в слухе тех людей она
Так неуклонно разливалась;
И ель, сосна, всё ель, сосна
Ей так всецело отзывалась, –
Что дед отцу, сынам отец
И поколенью поколенье
Передало напечатленье
Суровой думы наконец,
Навеки спевшейся с метелью,
С одной сосной, с единой елью.
И словно бы исконному похмелью
Народ предался тут, у вод стальной реки,
Где только сосны, ели и пески,
И, может быть, порой воинственные станы
И малорослых коней табуны.
Под осень птичьи караваны,
Зимой – безмолвие и сны.
Но вечно ль в воды здесь глядели
Небес жемчуг иль бирюза,
И сестры-сосны, сестры-ели,
И братьев узкие глаза.
Хмуро-задумчивые лица?
Иль эти холмы – не гробница
Прапращуров живых людей,
Забвенью преданных героев,
Неведомых, но страшных боев –
Безвестной славы мавзолей?
Иль здесь хранилище бесчисленных сокровищ,
Забытых россыпей несметной красоты,
Иль хартий вековых истлевшие черты,
Иль кости ветхие немыслимых чудовищ?
Не удивится, верно, тот,
Кто сказку той же древней были
И в этих недрах обретет,
Как на песке у мирных вод,
Что берег, мерные, размыли,
Его ослабшие края
Тысячелетьями бия
В движенье мягком и угрюмом,
Всё с тем же легким ровным шумом,
Ласкаясь сказкой бытия
К земле, к людским любимым думам.
О где же сказка вещая твоя,
Земли упорной глыба вековая?
Тобою ковылю да ветру отдана,
И окрыленная, и тихая она
Вот веет над землей, летучая, живая,
Живой душе любовно помавая.
Но что за милый аромат
Родной – от этой милой грезы?
То ветви вешние шумят
Смолистой действенной березы,
Знакомых полные услад,
С листвою свежей и пахучей, –
Она поет и плещет в лад
Душе разливами созвучий,
Как еле слышный хор певучий;
Сияет чистой белизной,
Трепещет листвою сквозной,
Блестящей в дождь, прохладной в зной,
В лазури – девой, и под тучей –
Царевной над песчаной кручей,
Сестрою нежной – надо мной.
Здесь человек угрюм и почва тут сурова.
И темная хвоя хранительного крова.
И жутким трепетом примолкшая душа
Отозвалась, когда, сжимаясь, не дыша.
Услышала среди привычного, былого
Какое-то едва уловленное слово,
Когда увидела, как стройно хороша,
Невыразимо трепетно и ново,
Пришелица нежданная в бору,
Какую тонкую игру
Теней, полутеней и света
Раскидывала гостья эта,
Какою белизной одета,
Свою нежнейшую кору
Отогревала в ложе лета,
Стыдливой негой первоцвета
Чуть розовая поутру,
Мгновеньем рдея ввечеру,
Здесь – торжествующая мета.
Дивился как бы ослепленный глаз,
И потерявшийся, и оробелый,
Меж хвой разлапых девственнице белой;
Но тонкоствольная в осенний тихий час,
Когда прозрачный день остыл, но не погас,
На темном – белая, червонно-золотая,
То зыбкой желтизной, то пурпуром блистая,
Меняя пышные цвета,
Холодным солнцем облитая,
Увенчанная красота,
Стояла, женственно проста,
В дыханье каждого листа
Как бы струясь и возлетая
В иные, горние места;
Когда и струнная мечта,
Чуть уловимой дымкой тая,
Ее коснулась, развита, –
Что ты почувствовал, народ тяжелодумный?
Не ведаю. Но вот, с поспешностью безумной,
Оторопелою – вдруг толпы повлекли
И скарб, и животы – и в грудь родной земли
Сокровища с мольбою погребли –
И принял бор широкошумный –
И отзыв бросил через миг –
Великий, всенародный клик –
Бессилен, злобен, яр и дик –
И вопль взвился, и вопль поник:
Погибель! Вслед за новым древом
Идет и новый человек!
Да не взрасти его посевам!
Да не цвести невинным девам!
Да поглотится земным чревом!
Да опалится адским зевом!
Да истребится вешним гневом!
Аминь! Навек! Навек! Навек!
И вся громада целого народа,
Смолкая, двинулась в немую даль похода
Безвестного, как смерть. А с ним брела сама
Суровоправная владычица Зима –
И долгие пути, под стужей жгучи, жестки,
Еще являли им, как знак на перекрестке –
В уборе горностаевом березки.
Чуть-чуть звеня, концы ветвей,
Поникши в прелести своей,
Качали искристые блестки,
Литые гроздья хрусталей,
Как будто радостные слезки
Зимой завороженный фей.
И только ряд холмов остался – мавзолей.
А новый человек вослед за новым древом
Идет. Он урожай обрел своим посевам
И видит, белокур, с улыбчивым лицом,
Березку белую перед своим крыльцом,
И радуется ей, как девушке любимой
С ее красой невыразимой.
Я рад, что нынче тут нашли
На берегу Томи сережки;
Я рад, что вижу издали
На небе вешнем белые березки.
Весна 1920, Томск
