«Ах, душечка моя, как нынче мне светло!..» Ах, душечка моя, как нынче мне светло! Смотрю и слушаю, – от сердца отлегло, День хмурый не томит и гнетет нимало: Твой чистый голосок звенит мне, как бывало, Вот песня милая, младенчески проста, Тебе сама собой приходит на уста; Ребячьей резвости не ищешь выраженья, А словно хоровод твои ведет движенья, И жизнью солнечной живешь сейчас вполне – И так улыбкою одною светишь мне, Что счастие твое святою детской силой Всю жизнь мне делает желанною и милой. «За грезой ангельских напевов…» О.Н. Бутомо-Названовой За грезой ангельских напевов Какие песни рвутся в высь? Цветы таинственных посевов Красою жуткой разрослись. Твои трагические звуки Неизъяснимо хороши И строгим напряженьем муки Безмерно сладки снам души. Сосредоточенною страстью Ее, немую, леденят, Зовут к мучительному счастью И разливают нежный яд. И вот цветут – горят – в горенье Изнемогают – и золой Рассыпавшейся примиренье Дарят мятежности былой. «Не зови, что невозвратно…» «Не зови, что невозвратно, Что безмолвно – не зови: Было время благодатно Для твоей любви. Не зови, что безответно, Что навеки отошло, Для чего уж беспредметно Изжитое зло». И зову, зову стыдливо Всё, что мог давно сгубить, Всё, что сердце, снова живо, Просится любить. Вот ответный вздох всколышет Чью-то грудь, далеко – жив; Вот, рыдая, сердце слышит Сладостный отзыв. Где смятение людское Всем грозится обладать, В неколеблемом покое Дышит благодать. «Мне жаль отошедшего дня…» Мне жаль отошедшего дня, Пустого, холодного, Так жалко-бесплодного; Он с нищей улыбкой глядит на меня – И жаль мне умершего дня. Такая усталость во мне – Немые томления; Тоска сожаления По бедном навеки утраченном дне, Усталая, ноет во мне. Бессильно, вконец истомлен Дремотою хмурою – Старухой понурою – К коленям ее, в полуявь, в полусон Склоняюсь и я, истомлен. Но тянется, тянется нить, – В тенях полубдения Всё хочешь видения Живые, нежившие – жизнью продлить – И тянется, тянется нить. «Не спи, не бодрствуй, но томись…»
Не спи, не бодрствуй, но томись: С тобой сжились В часы блаженного раскрытия Душевного – наития Какие-то – и тянешься ты ввысь, Как бы на облако ногою опершись, И легкий, как оно, послушный, Плывешь волной воздушной – И вдруг исходишь вздохом и слезой И падаешь в томлении, Забывшись и не властный над собой, Но всё живой В самозабвении. Упал – и в бездне та же высь, – Не спи, не бодрствуй, но томись В душевной обнаженности: Сухой листок Упал в стихийный вихревой поток, Вращающий с собой две смутные бездонности, – И может каждая раскрыться звездной Мгновенной бездной, – Но нет, поток Крутит, Листок, Летит, Бессильно обнажен – И носится, в две бездны погружен, В потоке их разлития: Здесь – высь, тут высь. Под властию наития Не спи, не бодрствуй, но томись. «Кольцо спадает с тонкого перста…» Кольцо спадает с тонкого перста Руки твоей, полупрозрачно-бледной; А тихо светится твой взор победный, Ты, строгая, спокойна и проста. Померкшая бесстрастна красота, Как разговор твой, безучастный, бледный; Покинуты улыбкою бесследной И странно сухи тонкие уста. Как тень сейчас стоишь передо мною. Иль никогда и не была иною, Нездешняя, в сиянье странном ты? Мне холодно. Одолевая муку, Смотрю, как бы над бездной пустоты Всё на твою опущенную руку. «Правда, утешно со старостью тихой родниться в мечтанье…» И радостно сбросим с себя мы юности красну одежду. И старости тихой дадим дрожащую руку с клюкою. Барон Дельвиг Правда, утешно со старостью тихой родниться в мечтанье, Отдыха мирного ждать, слабой руке – костыля, – Всё ж иногда и взгрустнется при виде седин благодушном, Долгой дорогой утрат старость обретших свою. Как же и грустен, и жалок, кто видит ее пред собою. Дышит дыханьем ее, им, умирая, живет И – ни покоя не знает, бездомным и нищим скитаясь, Ни воспринять не готов близкий, быть может, конец! |
