«Я не знаю, я немею…» Я не знаю, я немею… Или я назвать не смею Этой тонкой, радужной волны? Это – крылья? Это – сны? Но не смея, но не зная, Вижу я: вся жизнь – иная И цветет широко предо мной… Звездной россыпью? Весной? Это небо, эту землю Осязаю, чую, внемлю, Словно сердца трепеты в груди… Затаись? Поникни? Жди? Не таюсь я и не жду я: Вот нахлынули, ликуя, Звуки на меня со всех сторон! Весть? Молитва? Песня? Стон? «И тени уносятся, тая…» И тени уносятся, тая Пред ликом светлым твоим; Поет тишина святая, А я вдали томим. Томим одиночеством думы О тесной, скудной земле, – И слышу немые шумы, Рожденные во зле. Бессонной пустынной тоскою Изныла душная грудь; Не жаждет она покою, Но – мук живых вздохнуть. И с ними, и с ними в разлуке Мои бессонные сны… А смутные эти звуки Тебе уж отданы. «Ты ли, странница, ты ли, паломница…» Ты ли, странница, ты ли, паломница, Не тоскуешь по тихой судьбе, Что так вольно, так молодо помнится В этой келье уютной тебе? Тихий свет разольется по горнице, Где лежишь на страдальном одре, – И бывалая воля затворнице Снится в душной и тесной поре. За стеною людская сумятица День и ночь неусыпно слышна: Всё кругом, одержимая, катится И бормочет… А здесь тишина. И к иной тишине сердце тянется, Вьется светлый и радостный путь, И идет неистомная странница Всей широкою ширью вздохнуть. «Мои летучие напевы…» Мои летучие напевы Легко приемлет тишина; Цветочной пыли тоньше севы Полуденного полусна. И молчаливые тревоги Восходят на живом пути, Заворожительны и строги – Воздушным цветом процвести. И хоры стройные поплыли, Благоуханье стало звук, И светлым дымом вьются были Целенью приобщенных рук. И затаил свои рыданья И злую жизнь постигнул день, Как легкого недомоганья Отдохновительную тень. «Когда в ночи, покинув блажь людскую…»
Когда в ночи, покинув блажь людскую, Я прихожу в постылый угол мой, Я здесь один с бессонницей тоскую, Заворожен полуночной зимой. Мне холодно, мне пусто, мне уныло И горько мне за наше бытие, Где сердце всё как будто не застыло Усталое и глупое мое. Но странный миг: опять его биенья Ответствуют падению стиха, И во хмелю чужого упоенья Вся жизнь его улыбчиво-тиха. Грудь поднята упругою волною, Из глаз бегут горящие струи, И восстают сквозь слезы предо мною Над зимнею бессонницей ночною И светятся над ней черты твои. «Я научаюсь любить…» Я научаюсь любить Одиночества злые минуты: Рвутся, как сладкая нить, Все мирские ненужные путы; В сердце же вдруг напряглись, Словно стройные струны созвучий, Вдаль протянулись и ввысь К отдаленному – связью певучей. Ты не один, не один И для радости брошен безлюдью: Сколько душевных глубин Ты коснешься горячею грудью! К боли ль польются твои До услады страдальные звуки, – Скажут отзвучий рои: В одиночестве нету разлуки! «Радостью Люлли и Куперена…» Радостью Люлли и Куперена Встречен был белеющий рассвет – Засверкала искристая пена По волнам первоначальных лет. И душа моя помолодела, Позабыла о добре и зле, Юной силой заиграло тело На весенней благостной земле. Гайден, Гендель, Вебер зазвучали В свете обновившегося дня – Строгим, чистым, светлым, как вначале, Поглядело небо на меня. Понял я, что стройными хвалами Ты раскрылась, духа не тая, И в живом нерукотворном храме Разлилась волной мольба твоя. «И горький вкус во рту, и голова кружится…» И горький вкус во рту, и голова кружится, И расслабление по телу разлилось, И трепыхается подстреленная птица В груди стеснившейся, что день пронзила ночь. Целительница-ночь раскроет крылья духа, И пламенный покров развеется как дым – И слышно явственно таившееся глухо, Крепя живую грудь дыханьем молодым. В полусознании кружения дневного Я, словно в немощном докучном полусне, Давно знакомое слежу опять и снова, И сквозь толпу теней ты недоступна мне. Водительница-ночь как бы родного края Предел возлюбленный раскроет предо мной – И постижима ты, и, на тебя взирая, С тобой лицом к лицу я на тропе земной. |
