2. «Ах, мне пусто; я не знаю, как…» Ах, мне пусто; я не знаю, как В жизни дальше маяться, слоняться. А уснешь, а грезишь как чудак, Золотые же – и те не снятся. Впрочем, сон привычный мой: цветут Вековые липы в тесном парке; Меж аллей так луговины ярки, И тропинки легкие бегут; Всё сбегают вниз – туда, где пруд (Смутно помню) вольно разлегался, Вдруг весной поднялся и прорвался Сквозь плотину утлую, ушел; Поросло дно тучное; остался Тихий ручеек и влажный дол. СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ СОНЕТ Безмолвен и угрюм, уснул дремучий бор, Овеян темнотой и сумрачными снами, И только иногда таинственный убор От ветра зыблется прохладными волнами. И с пасмурных небес созвездий ясный взор Вдруг упадет к земле спокойными лучами, И звезды озарят сквозь лиственный узор Тревожно-спящий лес бесстрастными очами И снова скроются в тумане облаков… А на земле, в лесу, – мерцая робким светом, – Как будто устыдясь земных своих оков, Но жаждая небес и полные приветом – Для сонма дальних звезд призывом и ответом – Дрожа, горят огни пигмеев-светляков… СФИНКСЫ НАД НЕВОЙ (Из «Песен о каменном городе») Когда тревожно спит столица, И только пленная царица – Нева томится и грустит, И только трепетные волны, Тоской неведомою полны, Со стоном бьются о гранит, – На берегу тогда не дремлют Два сфинкса – и глядят, и внемлют: Глядят на пышную Неву И внемлют плеску, внемлют шуму И, погрузившись тихо в думу, Как будто грезят наяву. И край родной – родные Фивы И Нила желтые извивы, Пустыни властного царя, И храм безмолвно-величавый Со всей немеркнущею славой, И жизни дивная заря – Всё перед ними воскресает… Но их подножия лобзает Не полновластная волна, Не нежит их горячей лаской, Не тешит их волшебной сказкой. Не здесь отчизна – их святыня – И раскаленная пустыня, И необъятные пески… Всё спит… Не слышат ветров люди… И сжались каменные груди От сожаленья и тоски… ВАЛЕРИЮ БРЮСОВУ (На книгу «Все напевы»)
Познавший грез, веков, народов И перепутья и пути, Испытанный среди рапсодов, Свою нам песню возврати. Еще не все, не все напевы Родная слышала земля, Что слали яростные девы Во след пришельца-корабля – Где к мачте трепетной привязан, Ты расширял бесстрашный слух, Где в тайноведцы был помазан Пытливый и крылатый дух. «Ты мудрости хотела от меня…» Лишь с фимиамом песнопенья Падет к стопам твоим поэт. Фет Ты мудрости хотела от меня – Пытливого и важного сомненья; А дождалась – восторгов песнопенья, Веселого и ясного огня. Когда над нами ярко солнце дня, Я не хочу ни ночи, ни затменья. Но в пламени спокойного горенья Мой фимиам плывет, мольбу храня. Его приемлет тихая лазурь. У сердца нет Ливана, злата, смирны. Мои напевы радостны и мирны, Не ведают ни слез, ни гроз, ни бурь. Порыв души восторженной, воскресни И загорись на жертвеннике песни. 1907 «Я слышу ласковую трель…» Иннокентию Анненскому Я слышу ласковую трель – Пришел, пришел апрель. Звучит ли в сердце, на дворе ль Апрель, твоя свирель? Не знаю. В мир и в сердце лей Всё легче и светлей Напевный дух твоих полей Белей ночных Лилей. 3.IV.1909. Царское Село ЦАРИЦА На сцене тусклого театра Холодной куклой восковой Лежит немая Клеопатра, Склонясь венчанной головой. Над ней грустят живые лица, Расширив тихие зрачки, И ждут – не вспрянет ли царица, И знают – не избыть тоски. Навстречу жуткому покою Звучат железные слова – И не исполнены тоскою Без алтаря, без божества. Но нет! Насмешкою железной, Как шпага, тонок и остер, Над этой куклой бесполезной Гремит трагический актер. Была ли ты? Была ль царицей Жестокосердая жена? И ты ль отомщена сторицей, Печатью смерти сожжена? При плесках светлого театра С живою прелестью лица Встает из гроба Клеопатра В сиянье царского венца. |
